вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

Этот день обещал стать одним из значимых событий. Не так уж часто из рук руководителя целой страны удостаиваешься награды. Блистательный Иван Фролов прибыл сюда, дабы получить новое свидетельство своих заслуг. И событие это породило такую волну слухов и мнений, что можно было с точностью сказать: равнодушных, как и неосведомленных в стране не осталось. То тут, то там тихо обсуждались подвиги Фролова, строились предположения о том, как будет развиваться дальше курс Советского Союза на международной арене. Люди съехались со всей страны, понимая, что это шанс увидеться с ним перед долгим перерывом. Ну и, конечно, кто же упустит случай представиться лично Сталину, завести разговор, чтоб потом иметь возможность обратиться, в случае возникновения необходимости? Присутствующие предпочли одеться торжественно, ведь ситуация не просто того требовала, но и располагала блеснуть вкусом на великом сборище партийной элиты, других функционеров рангом пониже и, пес знает, кого еще. Зал был ярко освещен, но где-то рядом постоянно крутились офицеры НКВД, следя за порядком и безопасностью гостей. Не напрасно ведь резная дверь скрывает коридор, ведущий к отдельным комнатам. Сейчас даже она обрамлена золотистыми панелями, символизируя то ли лагерные врата в жизнь арестантов, то ли путь в сам Рай. Но в отличие от рая, жизнь – штука действительно непостоянная. Даже если ты уверен, что все заранее распланировал, учел возможные неудачи, по пунктам расписал свою жизнь до самой старости, то наверняка произойдет что-нибудь такое, что сомнет твой план, как пачку из-под папирос «Герцеговина Флор». И в такой момент вступает в игру умение приспосабливаться, менять планы прямо на ходу, вычеркивать неэффективные пункты и, счастливо улыбаясь неожиданностям, делать вид, что все идет так, как должно. Если же все это тебе не под силу, но без планирования ты жизни все-таки не представляешь, то будь готов, что мир потихоньку начнет тебя пугать. Просчитывание всех мелочей – это про него. Все-таки смена партийцев, пугающие исчезновения, прибытие сотрудников НКВД — набор факторов, способный сбить кучу планов и вогнать в панику о собственном будущем, а то и жизни. В Кремле, который был наполнен торжественностью, до краев, происходило нечто настолько странное, что даже приближенные к Сталину, будучи одними из самых способных и сильных функционеров, не знали, что произойдет. Вопросов было гораздо больше, чем ответов, а тем временем будто бы для каждого была угроза пропасть следующим. Что общего было в исчезавших? Разные биографии, партийные курсы, интересы и способности, семьи, анкеты и планы на будущее. Так и осталось невыясненным, почему кто-то возвращается через неделю, а кто-то уже никогда. В то же время некоторые, вернувшись, не приходили в себя больше месяца. Поговаривали, что в них замечали некоторые странности, которые ранее им были несвойственны, но всегда остается вероятность, что они всего лишь растеряв своим отсутствием. Интересно, близкие друзья заметят в них какие-то изменения? Победителей не судят, а Иван Фролов победила. Правда,сейчас его удачу можно сравнить с удачей человека, который засунул руку в кувшин с ядовитыми змеями и вытащил ужа… но все же хорошо закончилось. Или хорошо началось, потому что, то, о чем думает Сталин, это ведь только начало. Начало мирной жизни, где не станут разделять баррикады разных сторон войны и стены Лубянки… где Фролов больше не воюет. Жесткие глаза внимательно-пристально следят за оживлением присутствующих, за тем, как все проходит в норму, ему не нужно использовать датчики или молитвы, чтобы чувствовать, как сердцебиение, дыхание, все едва не останавливается. Это ведь ему даже при появлении новых лиц ему просто нет никакой необходимости представляться, его знают всегда и все. Его имя одно из тех в списке вип, которое стоит в самом его начале, даже если самого этого списка попросту не существует. Потому первым инстинктом было вспылить, отчитать Ивана за неоправданные риски, заставить пообещать никогда более не озвучивать подобное. До действия, впрочем, не доходит. Сталин думает, что уже взял контроль над происходящим в свои руки, но это очевидно лишь ещё сильнее подстёгивает в Иване желание начать свою собственную игру. Только одно дело слушать рассказы об аресте за неосторожное слово, как чём-то далеком и едва реальном, совсем другое уже столкнуться лицом к лицу, пережить лично. Сталин перед прикреплением награды всматривается в лицо офицера своим вечно пристальным взглядом, как будто, способен рассмотреть нечто, недоступное обычному человеческому глазу. Для всех ли своих подчиненных он рисковал собственной жизнью? Да, он помнил его достаточно храбрым и самоотверженным, но в разумных пределах. Фролов, о котором Сталин был осведомлен, понимал бы, что живым он спас бы куда больше людей, принес бы бульшую пользу, чем если бы умер ради кого-то одного. И всё же, мужчина пошел на этот рискованный шаг.
Так точно, товарищ Сталин! Красная Армия готова выполнить любой ваш приказ! Она с радостью уничтожит всех врагов трудового народа.
Значило ли это что-то? Хороший вопрос, ведь почти каждая церемония награждения сопряжена с риском, и с политическим в том числе, например, когда награждаемый произносит слова, которые нужно изгнать из головы слушающих, изгнать любые сомнения в их истинном смысле и заодно самому не попасть под действие сомнений. Ответ Фролова Сталину предполагает риск, если награждение пойдет не так, то может вспылить Сталин, и последствия тоже не всегда легкие. Деловой какой! Только посмотрите на него… Обычно Сталин тоже не прочь побыть в центре внимания, но сегодня его преследовало чувство досады. Ответ Фролова смог показать его с определенной стороны, поэтому не стоило и стараться переспрашивать. Но вот на сталинском лице улыбка, а озвученная фраза действительно не звучит столь уж пугающе. Что не отменяет всех возможных вариантов, из которых Ивану просто повезет отделаться малым. -Что ж, раз так, то не будем дальше считать себя непутевыми и доверчивыми. Поскольку Вы признаете, что Красная Армия с радостью уничтожит всех врагов трудового народа, но сама состоит из какого-то иного народа, хорошо бы нам разрушить иллюзии присутствующих здесь товарищей. Мы награждаем Вас впервые и многого можем не знать. Так что представления советских людей о Красной Армии не то что бы будут совсем неверны. — обозначил Сталин, не убирая руки. Просто военные редко доживают до глубокой старости — их профессия этого не предусматривает. Трудовой народ не хочет умирать так же, но разве же трусость, при всех ее недостатках, неплохо защищает от смерти? Тем более, солдаты обычно на полях сражений, а мирные, нормально не кушая, трудятся в городах, следовательно, мы видим их чаще. И я надеюсь, Вы не очень сердитесь на нас за ложные суждения о военных в сравнении с Вашими, Иван Денисович? — Сталин дразнит откровенно, его лукавая усатая улыбка обнажает ряд не слишком-то белых зубов и ярче зажигает искры в глазах. С интересом он рассматривает и самого офицера, когда тот выходит вперёд, но дает понять, что не время выбирать место, будто устраиваешься среди подушек расслабленно и комфортно, словно бы всю жизнь привык отдыхать именно так на европейских мягких диванах. Надо отдать ему должное: в роль автора героического поступка Иван вживается практически так же органично и легко, как Иосиф Виссарионович — в свою и это еще больше подстегивает интерес к происходящему.

Устроившись в кресле, Джерри взял из ниши впереди стоящего кресла глянцевый журнал и начал его листать, разглядывая картинки. Подошли соседи. У иллюминатора села крупная, не очень хорошо сохранившаяся дама лет пятидесяти, а слева дама очень приятной наружности, неопределенного возраста, примерно, от тридцати до тридцати пяти лет, на лице которой читались, одновременно, уверенность в себе и какая-то загадочность.
«Придется потерпеть, Дженнифер. Я в самолете, но когда я окажусь в отеле название которого жду от тебя, ты сможешь как следует насладиться чаем в термосе. Обещаю.» – писал Джерри, делая при этом вид, что полностью погружен в рассматривание картинок. Знала бы она, какую ломку пришлось ему испытывать долгие часы после того, как «очистительный ритуал» покупки билетов сработал. Пахло же неладным, воняло откровенно. И если  это так, то Джерри сильно надеялся, что нет и считал, что сдаваться было рано. Дженнифер все еще сидит где-то одна. Необходимо было ее отыскать, и чем быстрее, тем лучше... А ведь задумка отчаяния была реализована на все сто процентов. Это вечное, идущее по твоим следам, постоянное ощущение, что с этим испытанием не совладать. На тебя накатывает грусть, апатия, которой, кажется, нет конца. В таком эмоциональном состоянии невозможно работать над выходом, радоваться прошлой жизни и поступкам в ней, да уж чего греха таить – стремиться выживать, порой, не хочется. Ты чувствуешь, как отчаяние липкими пальцами сжимает сначала твое сердце, а потом проникает в мозг, нашептывая, что выхода нет… полно бежать… Отдайся этой пустоте, оставь эти глупые затеи найти отсюда выход.
Но все пассажиры расселись, самолет взлетел, набрал высоту. Дама приятной наружности достала из сумочки книгу небольшого формата и начала читать. Соседка, с другой стороны, закрыла глаза и, кажется, уснула. Такер покосил свой взгляд на развернутую книгу приятной дамы, прочитал несколько строк и улыбнулся. Это был сборник статей о нем.
Вот и повод для знакомства нашелся, – решил он.
– Простите, – обратился он к приятной соседке. Как Вам книга?
Дама посмотрела не него долгим оценивающим взглядом, размышляя, достоин ли он, вообще, ответа. В ее взгляде Такер тоже почувствовал решимость и какой-то внутренний стержень. Это был тот взгляд, которым, по всей видимости, уже неоднократно отшивали назойливых мужчин, и чтобы не стать его очередной жертвой он извиняющимся голосом сказал: Просто, она обо мне. Если Вам понравилось буду рад, если нет – готов выслушать неприятные отзывы - взгляд дамы стал недоверчивым, она открыла книгу на первой странице, где был анонс и фотография автора, сравнила ее с оригиналом и улыбнулась.
– Меня зовут Анна, – сказала она, не протягивая соседу руки.
– Меня Джерри, – ответил ей экс-чемпион. После знакомства, между ними завязалась приятная беседа. Она спрашивала о написанном, что автором про него выдумано, а что реально произошло в жизни, чьи мысли на страницах книги были изложены – его или других людей. Такер старался быть искренним, но в то же время, периодически, изящно уходил от ответов, что-то недоговаривая с многозначительным видом. Иногда, ему казалось понятным, что хочет услышать от него  Анна и он подстраивал свой ответ под ее, как ему казалось, ожидания, хотя сам был с этим не согласен. Еще садясь в самолет, Такер считал себя цельной личностью, умеющей прямо смотреть в глаза собеседнику и честно отвечать на неудобные вопросы.  И даже под чарами красивой женщины его целостность не распалась на отдельные части, которые были склонны к подыгрыванию и вранью. Такер не играл и не заигрывал одновременно, рассчитывая чуть позже перейти к темам, предшествующим знакомству двух недавно познакомившихся собеседников. При подлете к  Арвидсьяуру стало немного болтать. Все пристегнулись. На лице Такера появилось недовольство и он с досадой сказала что обычно летает бизнес классом, но в этот раз поездка была незапланированная и пришлось брать эконом класс. Поинтересовался, почему Анна летит не в бизнес салоне. Соседка могла сказать правду, что «бизнесом» она не летает, ввиду экономии средств, но ее распавшейся на части личности захотелось выглядеть в глазах Такера ровней и она солгала, назвав ту же причину, что и он.
Болтанка закончилась и через некоторое время соседка поинтересовалась:
– А чем Вы еще занимаетесь, кроме спорта?
–  Я знаю много о бойцах в стиле смешанных единоборств и последствиях встречи с подобными, – ответил Джерри.
– Понятно, - сказала Анна и о чем-то задумалась. Такер тоже задумался, потому что он не погружался во вранье. Это был не тот случай, когда одна ложь тянет за собой другую. Его дело действительно, позволяло ему безбедно существовать, до такой степени, чтобы летать бизнес-классом. Он не стал сам себе противен, но его пыл поугас, обратной дороги Такер уже не видел, и, далее, разговор продолжал по инерции. У него всё ещё  были более важные дела, чем предаваться  объяснениям и оправданиям. Да и вверху тускло вспыхивали невидимые ранее, будто магические символы и текст на знакомом языке.

тут было

Зима в этом году удивительно ранняя и снежная. Ещё с начале ноября на улицах лежит снег, термометр за окном показывает мороз, а вьюги и метели разыгрываются едва ли не каждый день. Тиха и безлюдна декабрьская Москва 1942 года — боеспособное население бьёт фашистов на фронтах, все, кто может работать, включая подростков, трудятся в поте лица на заводах и фабриках, только совсем маленькие дети, глубокие старики, да инвалиды иногда попадаются на улицах.
Быстро сбегая со школьного крыльца и на ходу застёгивая пальто, Света внимательно оглядывается по сторонам. Конечно, охранник, приставленный отцом, стоит в нескольких метрах, почти слившись с фасадом школы и ждёт, пока она спустился с крыльца! Ну, вот за что к ней так несправедлива жизнь? Ни шагу нельзя ступить без пригляда внимательных глаз, всё, якобы, в целях её безопасности! Да даже за Васей, кажется,  отцовская охрана так не приглядывала в его школьные годы! Впрочем, Васе вообще всегда давалось почему - то куда больше свободы — отец на него за одежду ни разу  не повысил голоса ругался только за безобразное поведение, скверные оценки или шалости. А Свете и сейчас раз в месяц уж точно отец устраивает самый настоящий досмотр касательно длины платьев, и ужасно ругается, если одежда кажется ему слишком короткой. А ей, Свете, ведь уже 16 лет, учится в предпоследнем классе, не малое дитя, в принципе. Но что длина платьев, с этим чудачеством папы ещё можно смириться, а вот охранник, следующий всегда по пятам, всё чаще доставляет Свете ощутимые неудобства. Вот сегодня, например, они с Люсей, приехавшим  с фронта буквально на пару дней за новым назначением, договорились встретиться у него в квартире и провести пару романтических часов вдвоём. Только охранник, чтоб его, разве даст Свете отклониться от привычного маршрута "школа — дом"? Да если грозный страж только увидит, Светлана спешит не домой, тут же последует звонок папе, а после строжайшая выволочка. И хорошо если охранник не подхватит Свету за шкирку прямо сразу после отклонения от привычного пути, и не поволочёт домой за шиворот, как котёнка! Впрочем, при и от отцовского охранника можно удрать.  Не зря же Вася когда — то делился с ней секретами, как обвести вокруг пальца  папину охрану. Да и сама Свете от пристального пригляда охраны убегать уже не впервой, схема уже опробована проверена. Так что никакой топающий сзади охранник не испортит им с Люсей свидания, она, Света, уж точно подобного не допустит.
Охранник, стоило Светлане сойти с крыльца и двинуться к выходу с территории школы, быстро отлепляется от школьного фасада, и идёт в нескольких метрах позади. Каблучки сапогов девушки стучат по мостовой улицы Горького. Ну, вот теперь можно и пытаться сбежать от охраны, на широкой улице проще укрыться. О, счастье, охранник как раз останавливается и шарит по карманам шинели в поисках папирос и спичек! Ну, что ж, лучше момента для побега и не сыскать. Охранник прикрывает лицо рукой и чуть отворачивается от ветра, закуривая. А Света тут же юркает в узкий переулок и забегает за кирпичный фасад какого — то дома. Ну вот, побег считай удался, охранник совсем новый, первым делом, обнаружив, что подопечная исчезла, побежит искать её по улице Горького, переулок разве что быстро окинет взглядом для порядка. Света же выждет минут 15 — 20, перебежит по улице Горького до соседнего переулка, а там знакомыми дворами до дома, где живёт Люся, буквально два шага. И всё, впереди целых два часа упоительного свидания с любимым, горячих объятий, обжигающих поцелуев, волнующей близости!
Как и предполагала Света, охранник на максимальной скорости убегает вперёд по улице Горького, попутно громко окликая свою подопечную по имени.  А сама девушка по истечении 15 минут осторожно выглядывает из — за фасада дома, за которым укрывается и, убедившись, что охранник не несётся обратно, быстро выбегает обратно на улицу Горького и спешит по ней. Вся уйдя в радостные мысли и предвкушение свидания, Света даже немного выпадет из реальности.  И спохватывается лишь когда дорогу прямо — таки перегораживает один из правительственных автомобилей, а из автомобильного окошка показывается родное лицо отца. От неожиданности Света сдавленно охает и слегка пятится назад, тихо шепча:
— Папа? Ты здесь откуда, что — то случилось?

в лс

личка

СЕКТОР САС НА БАРАБАНЕ! Буква?
В смысле, спасибо, что плаваете поездами Аэрофлота и заглянули под этот спойлер. Напишите в ЛС мне или Герде, покажем нашу игру.

в 18:30 на телеканале тнт

ты че думала, в сказку попала??? (залетай в лс, но только не бей)

-

Его растят в порядке. Всю жизнь приучают к тому, насколько этот порядок необходим и важен. И Хиссрад не просто принимает этот факт как данность — он формируется весь как личность исходя из этой данности, исходя из Кун. Без Кун от Хиссрада едва ли многое останется. Он понимает это за десять лет на Сегероне, среди тал-васготов, среди смертей и бунта тех, кто не желает принимать порядок в свои умы и в свои жизни. Он остро ощущает это за годы бытия Железным Быком, наемником, пьющим и веселящимся вместе со своими товарищами. Кун — воля и порядок — остаются где-то очень глубоко внутри. Так глубоко, что хаос окружающего мира начинает давить с нестерпимой силой день ото дня.

К какому-то моменту его жизни хаоса, беспорядка становится слишком много. Примерно тогда, когда в привычный уклад жизни мягкой поступью входит инквизитор. Вестник Андрасте, спаситель, герой, самозванец, обманщик, убийца — с разных сторон в Тревельяна летят разные обвинения. И он будто соглашается со всеми ими, разрешая окружающему миру вокруг приходить в движение. Пользуясь этим движением. Говорят, в сердце бури спокойно. Но Железный Бык уверен в обратном каждый раз, когда видит инквизитора.

Он находит в себе смелость признать, что боится его. Тем первобытным страхом, которым боятся ядовитых змей — этот страх переходит от предков из древних эпох, как память поколения о долгой и мучительной смерти от яда, разрушающего все нутро, опаляющего агонией непременной кончины. И, если бы не долг, Бык бы предпочел держаться подальше. Но подальше не получается — кунари держится так близко, как это возможно. Честно признается, что шпион. Предлагает всё и сразу. Ест и пьет за одним столом. Чувствует, как страх трансформируется во что-то такое, от чего внутренний порядок окончательно трещит по швам.

Но долг все еще есть — Бен-Хазрат не сводит глаз с Инквизиции. Ищет выгоду от басов ровно так же, как и от всего, от чего только эту выгоду можно получить. Предлагает — предложения Бен-Хазрат почти ультимативны, если подумать — сотрудничество на определенных условиях. Просит "предоплату" услугой, которая кажется совсем простой. И важной и для Инквизиции. В конце концов, уничтожить ставку венатори, прервать поставки красного лириума важно и для басов, а не только для кунари.

План выглядит... Нормально. Не идеально — под проливным дождем ничего вообще не может выглядеть идеально, если честно, всё сразу опускается где-то до уровня "терпимо, могло быть лучше". Гатт выдает всё, что знает — по ощущениям, почти ничего. Но Бык принимает и это, выслушивает, едва-едва способный отделаться от гложущей где-то в затылке тревоги. Слишком много рисков, слишком много неизвестных, слишком... Слишком ощутимое присутствие Бен-Хазрат в его жизни спустя столько лет писем.

Гатт называет его Хиссрад. Поясняет — лжец. И это почти что злит. Бык ловит себя на этой иррациональной злости, давит ее, заталкивает поглубже. Туда же, где засела тревога. Туда же, где неясно ворочается сомнение в плане Бен-Хазрат. В Кун нет места подобным сомнениям и от этого только хуже. Он инструктирует Крэма. Обещает выпивку, как все закончится — после жмется подальше, чтобы не заразить в этом некончающемся ливне остальных своими сомнениями.

— У Бен-Хазрат длинная рука, босс. Но даже длинной руке не дотянутся до всюду. Это лучший план, что у нас есть. К сожалению, — Бык приваливается к стволу дерева рядом с Максом, скрещивает руки на груди. — Именно поэтому лучший вариант для Инквизиции и для Бен-Хазрат это объединение шпионских сетей, сам знаешь, — спорить с чужим недоверием, с чужим презрением бесполезно. Оно и так опасно резонирует с его собственными сомнениями, поднимает в голове тяжелые мысли. — У нас есть шанс. И мы не должны его просрать, — звучит почти что уверенно. Почти что. Если не думать о возможных рисках.

Под пристальным, словно проникающим в самую душу, взглядом отца ужасно неуютно, кажется, что родитель запросто читает и все мысли, которые роятся в юной головке Светы, и видит всю душу насквозь. Поверил папа в то, что Светлана сбежала от охранника лишь прогуляться в одиночестве или всё - же догадался, что его маленькая любимица Сетатка вот сейчас лжёт и пытается заговорить ему зубы? Ох, только бы поверил, только бы не понял и не поймал Свету на откровенной и беззастенчивой лжи! Жалко в случае, если ложь вскроется, будет больше даже не себя, а Люсю, которому точно прилетит такая кара, что хуже и не придумаешь.
Ну вот, попытка вранья с треском провалена, отец сразу же предупреждает об этом, и голос его звучит зло, с раздражением и гневом. Щёки Светланы тут же окрашивает пунцовый румянец смущения - всё - таки отец слишком мудр и хорошо знает её, так с лёгкостью, будто играючи вычислил ложь! Впрочем, ту же девушка делает глубокий вдох, затем  выдох, старательно нацепляет на лицо спокойное и невозмутимое выражение Даже голос, кажется, звучит уверенно, и почти не дрожит, что очень радует.
- Ты же тоже был молодым, беззаботным, почему же мне отказано в праве на крошечный глоток свободы? И я ни на секунду не теряла разума и не собираюсь отказывается хотя бы от возможности мечтать о любви, о том, что я тоже кому - то понравлюсь, что кто - то будет говорить мне нежные слова, увидит во мне не просто твою дочь, а самую обычную девушку.   
Ага, отец припоминает уже и Васю с его постоянными выходками и хулиганскими демаршами, вкупе с отвратительными оценками в дневнике, в школьные годы. Ну да, вот только сравнивать его и Свету - ну, всё равно что сравнить землю и небом, разница будет примерно такая же. По крайней мере, Света действительно любит учиться, уважает и ценит учителей, не устаивая вредных пакостей против них, да и в школу отца по поводу её поведения или успеваемости не вызывали ни разу. Уж здесь Света просто не может не заступиться за себя и не дать понять, что не согласна с таким сравнением.
- А разве я когда - то хулиганила, изводила учителей, получала двойки, не слушалась тебя, как Вася?  Мне лестно сравнение с ним, хотя бы потому, что я  очень люблю и ценю брата, но мы абсолютно разные люди и совершенно не похожи между собой.
Так, и  правда, стоит успокоиться! Вдох - выдох, мысленный счёт от 1 до 10, попытка заставить себя подумать о чём - нибудь хорошем и приятном. А отец уже снова продолжает свой монолог, на сей раз уже даже практически задав прямой вопрос об имени предмета мечтаний Светы. Ну уж нет, Люсю она не выдаст даже под пытками, лучше всё - таки придерживаться изначальной версии и не отступать от неё.
- Я уже абсолютно спокойна, прости за вспышку эмоций. Мои мечты зовут очень просто - свобода, независимость, и любовь, других имён у них нет и никогда не было.
Что ж, попытка снова хотя бы немного убедить отца в правдивости своих слов. Может быть, это и смешно, и глупо, но не подставлять же и в самом деле под удар Люсю, указывая на него?  Тем более отец и так уже открытым текстом сообщает, что, вообще - то, в курсе имени объекта её мечтаний. Хотя нет, это скорее бросок пробного мячика с его стороны, при полной уверенности в том, кто же является возлюбленным Светы, несчастного моментально арестовали бы сотрудники НКВД, а так Люсю пока никто не трогает.
- Не понимаю, о чём ты. Аа, может быть, об Алексее Яковлевиче Каплере? Я знаю, что  он сейчас в Москве, и очень занят, да и интересных выставок или кинопремьер, на которые мы могли бы сходить, давно уже нет, но при чём здесь мой добрый друг? Да, мы с Алексеем Яковлевичем очень подружились, нам интересно общаться друг с другом, он умный, начитанный и удивительно образованный человек, и мне лестно, что она называет меня своим другом.
Как же сложно официально говорить о Люсе, называя его по имени - отчеству! Но главное притупить бдительность отца, иначе точно быть беде. Правда, отец, кажется, не особо и поверил, но лучше уж такая попытка полулжи, чем правда, которую нельзя рассказывать никому на свете, даже верной и любимой подружке Марфе. На очередной словесный камушек явно в адрес Каплера Света лишь пожимает плечами:
- Папа, мне всегда интересно разговаривать с тобой, но сейчас я правда не понимаю тебя. Глупая мечта погулять в одиночестве не должна была даже прийти мне в голову, это я уже поняла и усвоила. Больше я ни в чём не виновата и не нарушала никаких твоих просьб или запретов.
Вот отец уже движется и к стоящей чуть в стороне машине, осторожно увлекая за собой и Свету. Да, вот и всё, сегодня точно можно даже и не мечтать добраться к Люсе! Интересно, завтра отец также проследит за ней, или всё - таки удастся снова обвести вокруг пальца охранника?
- Да, папа, поедем домой? Я замёрзла и с радостью бы пообедала, да и уроки на завтра сами себя не сделают.

Люди думают, что у Богов не может быть своих проблем. Что они решают только дела простых смертных, а свободное от них время ─ развлекаются. Но никто их них и подумать не мог, что у них тоже может пойти все не так, как было запланировано. Среди богов тоже бывают конфликты, войны, драки. Единственное отличие ─ они бессмертны. Их нельзя убить и они все свои обиды будут помнить вечно. Они наблюдают за тем, как человек рождается, проживает свою жизнь, а затем умирает. Каждый раз видят, как им молятся и стараются хоть чем-то помочь. Их восхваляют, их ненавидят. Но к кому они должны обратиться, чтобы решить собственные проблемы? Только к самим себе. Только они могут себе помочь…
Всю жизнь Персефона следовала указаниям матери. Они не видела мир, не выходила за те границы, куда Деметра запрещала ступать. Персефона была послушным ребенком. Мать редко куда брала с собой дочь, стараясь ее оградить от того, что происходит на Олимпе. Ее отцом был сам Зевс. Возможно, именно поэтому Деметра и не хотела показывать никому свою дочь. Но пообещав ей, что та возьмет с собой Персефону на ближайшее «собрание» Богов Олимпа, Деметра еще не знала, чем ей это обернется. Там богиня плодородия была замечена Аидом, Богом подземного царства. Он отличался от всех присутствующим тем, что не вступал в споры, мало пил и старался держаться в тени. Его внимание привлекла юная Персефона. Завидев ее, он был очарован ее красотой. Но прознав о том, кто является ее матерью, понял, что переговорам не бывать. Именно поэтому через несколько дней он решился похитить девушку. Проведя с ним пару дней, Персефона узнала его лучше. Она не сопротивлялась тому, что Аид желает сделать ее своей женой. И вот теперь она царица подземного царства…
Демерта была в бешенстве, но в конечном итоге смирилась, когда до нее дошли слухи, что Персефона находится в положении. Какое счастье было в их семье. Из-за того, что Аид был Богом мертвых, они не надеялись, что у них когда-нибудь будут дети. Завидев внучку, Деметра сжалилась над мужем дочери и иногда навещала их. Персефона была счастливой матерью, воспитывая Мелиною. Она не отходила от нее ни на шаг, боясь, что с ней может что-то случиться. Кто бы мог подумать, что это несчастье придет от родной матери Персефоны…

─ Мама, ты не можешь так поступить! Не тебе решать ее судьбу, ─ Персефона ходила из стороны в сторону, пытаясь доказать матери, что та не имеет право выбирать судьбу внучки, не посоветовавшись с ее родителями. Утром Персефоне доложили о том, что со дня на день, в подземное царство должен прибыть жених Мелинои. Аид, прознав о том, что его дочери подобрали какого-то жениха, о котором он даже не знал, пришел в бешенство. Поначалу их мысли пали на Зевса, посчитав, что тот решил помочь племяннице и подобрать ей хорошую кандидатуру. Но спустя пару часов, Персефона узнала более точную информацию, что инициатором была никто иная как Деметра.
─ Персефона, милая, для нее так будет лучше. Что она может увидеть здесь? Мертвые души, что прибывают сюда, в лапы твоего Аида? А там я за ней присмотрю, ─ голос женщины был абсолютно спокоен. Ее не смущал тот факт, что ее дочь против такого поворота событий. Персефона не могла себя больше контролировать и, схватив первую попавшую вазу, кинула ее в сторону матери. С ней вновь не считаются. Ее просто поставили перед фактом, как и всю ее жизнь. Теперь Деметра хочет контролировать родную внучку. ─ Ты изменилась, как только стала женой этого.
─ А ты не изменилась! Ты всю жизнь контролировала меня! Теперь ты хочешь так же поступить и с моей дочерью. Вспомни, ты была не рада, стоило мне сообщить эту новость. Только после того как ты взяла ее на руку и увидела, ты сжалилась над моей судьбой. Я думала, что ты приняла тот факт, что я стала женой Аида и счастлива с ним. Потому что рядом с тобой счастья не было, ─ Деметра не могла поверить собственным ушам. Персефона, может и не прямо, но назвала ее тираном. Она всего лишь заботилась о родной дочери, которую очень любила. Теперь она так же хочет заботиться и о внучке, в которой души не чаяла. ─ Убирайся отсюда. Я больше не желаю тебя видеть. Я думала ты изменилась, мама…
─ Сейчас я уйду, Персефона. Но все уже решено. Мелиноя выйдет за него замуж. И переедет ко мне, где я о ней буду заботиться. А ты можешь и дальше жить со своим Аидом и его трехголовой псиной.
Встав с места, Деметра покинула комнату, не взглянув на дочь. Хоть они и не раз ссорились, внутри девушки что-то сжалось. Ей было больно от этой ссоры. Хотелось кричать, крушить все вокруг. Но были и более важные дела сейчас. Раз все уже решено, она должна поговорить с дочерью.

Стоя перед дверью дочери, Персефона не решалась зайти. Как ей сообщить о том, что ее насильно отдадут замуж? Персефона не могла пообещать, что брак будет счастливым. Она сама не могла похвастаться тем, что вышла замуж по любви. Любовь пришла позже, когда она смогла узнать владыку подземного мира намного лучше. Ее силой привели в это царство и поставили перед фактом, что теперь она жена Аида. Может тогда она и злилась, но позже она почувствовала свободу. Аид не запрещал ей ничего в отличии от ее матери, что всю жизнь контролировала ее. Она могла спокойно разгуливать по царству и заводить новые знакомства. Она знает, что такое быть под вечным контролем Деметры. И не желает такой участи для дочери. Набравшись храбрости, Персефона вошла в комнату Мелинои. К счастью она была именно там. Знает ли она о своей судьбе? Готова ли она к ней?
─ Мелиноя, можем поговорить? ─ голос предательски дрожал. Она должна быть сильной ради дочери. Если та заметит неуверенность матери, она посчитает, что ее никто не защитит. Аид всегда шел в бой. Он редко когда шел на переговоры, решая проблемы силой. В этом было их отличие с Персефоной, которая старалась уладить все мирно. ─ Ты уже виделась с Деметрой? Она вроде хотела с тобой поговорить. Или ты уже сама обо всем знаешь?

дай теперь слабость.
сила куда тяжелей креста

[indent][indent] - право слово, александр яковлевич, ну какой из меня директор?
иван заложил руки за спину, стоя перед своим непосредственным руководителем. грызлов поморщился, как делал всякий раз, когда вяземский  начинал говорить так, словно обчитался толстого и достоевского. случалось такое не часто, но всегда, если у главы мракоборческого отдела слов было больше, чем он выдавал вслух. аргументы ивана были и без того хорошо известны обоим.
[indent][indent] - три смены директоров за семь лет. когда такое было, ваня, ты и сам-то помнишь? пять несчастных случаев за два последних года. ученики пропадают, одного из учителей даже московские целители не спасли.  я уж молчу об остальных отчетах, вон у меня их, целая гора, - александр яковлевич даже не поленился и правда сграбастать кипу документов со стола, чтобы потрясти их перед лицом подчиненного, на вяземского подобное впечатления не произвело, он так и остался стоять столбом перед начальством.

директорство в тридцать три - даже звучит глупо. самый молодой капитан, самый молодой генерал-лейтенант, уже даже вяземский устал от этой извечной добавки к своему имени, ему хватало и хмурых взглядов мракоборцев вдвое старше себя, над которыми иван командовал в департаменте. и вот теперь: из главы отдела - в школьного надзирателя. странная получалась карьера. а, ведь, все прочили, что еще лет пять - семь и юнец сменит на посту главы второго департамента самого грызлова, когда тот наконец-то уйдет в отставку.

[indent][indent] - ты погоди, еще немного, и чертовы газетчики в самом деле начнут копать, среди родителей волнения появятся, такая волна гов... - александр яковлевич аж покраснел, сдерживая ругательства. - в общем завязывать с этим надо, ваня. срочно. вчера еще.
[indent][indent] - а не справлюсь? в колыму или на соловки? - и не то чтобы вяземский сомневался в себе, просто точно знал, что либо у грызлова он последняя доступная волшебная щучка, которую можно ловко вытянуть из проруби и начать загадывать невыполнимые желания, либо козел отпущения, на которого сбросят всех собак, лишь бы самим не подставляться. вяземский в управлении многим не нравился: и возрастом, и боевыми талантами, и удачливостью. ну нигде не любят таких. он и сам-то себе не всегда приятен был.
[indent][indent] - типун тебе на язык, - все-таки не удержался александр яковлевич, и махнул рукой, заканчивая разговор, - отчеты забери. и в отдел образования загляни, они тебе оберег выдадут и ну... разберешься, в общем.

иван только хмыкнул в ответ. ну да. как водится.

[indent][indent] - так точно, вашблагородие, - стукнув каблуками ботинок, съязвил он и удалился, под тихий мат грызлова. второе августа, прошлый директор уже сложил все полномочия, меньше месяца осталось до начала нового учебного года. ну и пиздец же, если честно. вяземский покачал головой, расписываясь кровавым пером на документах в отделе образования и пошел к своим. попрощаться.

***

в колдотворце иван бывал уже после школы. несколько раз. когда привлекли мракоборцев не только с сибири и урала, но и из столичных городов на поиски тезки, ивана смирнова, мальчика тринадцати лет, что пропал четыре года назад в карагайском бору. родных у пацана не было, никто его не защитил, следы ребенка ушли далеко в лес, а вяземский лично доставал из лесов и озер всякую нечисть, чтобы устроить допрос. шороху они тогда навели немало, птицы после кричали еще несколько дней, старый бор точно гневался на незваных гостей. не помог ни алатырь-камень, ни поисковые заклинания, ни любая прочая магия. мальчик пропал и больше не объявлялся. да что уж там, взрослые сильные мракоборцы-поисковики и то не все сразу вернулись, некоторые по бору бродили еще почти неделю, а вернувшись, угодили в больничные палаты. лепетали что-то бессвязное, пугались каждого шороха. среди них была и соня. она одна из всех так до конца и не оправилась, ушла из отдела, порвала с женихом, уехала домой, в воронеж. насколько знал иван, ей и после снились кошмары про леших и ведьм, зелье сна-без-сновидений так и поселилось у нее на прикроватной тумбочке.

вяземскому, как всегда, везло чуточку больше. карагайский бор он любил, несмотря на дурную славу не только среди немагов, но и среди волшебников, каждое лето, перед отъездом обратно домой, купался в карагайском озере, пару раз плавал с местными русалками. говорить они с ним отказывались, конечно, но отгоняли злобных водяниц подальше, что тоже было приятно. время, проведенное в колдотворце, было куда более сказочным и чудесным, чем все, что после. может так оно и правильно было: дети должны верить в сказки, неважно добрые или злые, но должны. даже у волшебников.

в школу вяземский попал самым обычным образом, по каминной сети аккурат в директорский кабинет, специально открытый для него. не было никаких лесных тропинок, прогулок и испытаний. с коллективом, который почти весь и без того знал, иван познакомился заново, несколько дней провел с деканами факультетов, и со своим заместителем, анной тихоновной лемешевой, по совместительству возглавлявшей факультет сварога, тот самый, на котором учился когда-то и вяземский. они даже неловко пошутили об этом за чаем с малиной в перерыве, а потом рутина снова захватила их с головой. на что бы там не рассчитывал грызлов, отправляя ивана в школу, а обязанности директора с него никто снимать не собирался, работы было не мало, и вся какая-то до ужаса хозяйственная. вычистить и подлатать конюшню, привести в порядок домик лесничего, а заодно и помочь с ремонтом дворца. утвердить учебный план, утвердить расписание, утвердить смены дежурных, старост, школьные и внеклассные мероприятия. подписать, проверить, снова что-нибудь утвердить, провести полную инспекцию школы и проверить надежность портключей для учеников и охранных заклинаний вокруг. к своим же неписанным, но самым главным обязанностям иван смог приступить по-настоящему, без отвлечений, только к двадцать первому августа, дню стрибога.

карагайский бор, стоило уйти подальше от защищенных границ, встретил вяземского знакомым шелестом листьев, треском сухих веток, насыщенным ароматом хвои и прохлады. солнце, выглянувшее из облаков, выплеснуло золото на сосновые иголки, где-то рядом с ветки вспорхнула мелкая птичка. полумрак чащи был рядом, но день все еще отгонял его прочь. иван вытянул руку вперед и вывернул кисть, произнося невербальное заклинание. руны-метки, что он оставил на деревьях в прошлый раз, еще светились слабым зеленоватым огнем, другие, от последнего отряда мракоборцев, что забирал труп погибшего учителя, били в глаза алым. руны вели к лешачьей горе, и вяземский осторожно ступал по земле, следуя за магическими проводниками мимо редких остроугольных валунов, попадавшихся на пути.

из всех преданий о горе, иван точно помнил как часто в них фигурировал женский образ. то ли ведьмы, то ли лешачихи, то ли местной хозяйки леса. о ней говорили волшебники, про нее складывали сказочки немаги, но настоящих ее следов никто не находил, да и она, так и оставаясь полуправдой, не заводила знакомств. учитель, петр геннадьевич золотарев, преподававший древние руны, был найден с истерзанным сердцем, вяземский помнил абсолютно чистое тело, лишенное шрамов, ожогов или порезов от когтей. если бы не проведенное вскрытие, так и остались бы непонятными причины, что привели к его смерти. картинка в целом складывалась, но белых пятен в ней было столько, что иван не мог проследить взаимосвязей. если некая местная нечисть нападала на магов, то почему сейчас? за девяносто лет у колдотворца не было смертей, ни один волшебник не погиб внутри дворца или в бору, несчастные случаи бывали у людей, но волшебники могли защититься и от магических тварей, и от любого зверья, в конце концов, никто не отменял трансгрессию с опасной земли. вяземский даже сам проверил еще раз, переместившись ближе к лешачьей горе. на бор тоже были наложены древние чары, еще со времен, когда этот лес только начинал расширяться, четыре столетия минуло, а все равно магический отголосок словно касался кожи, напоминая о себе.

и если угроза не исходила от леса, а скептик внутри отбрасывал сказочную чушь, то что оставалось? мог ли быть виновен в происходящем кто-то из вполне реальных колдунов и колдуний колдотворца и окрестностей? кого проверять? десятки раз проверенных преподавателей, местное магическое сообщество? волшебную деревеньку межозерья?

вяземский развернулся резко, сжимая руку в кулак. от колдуньи перед ним не было слышно ни звука, даже длинные юбки ее платья не шелестели. камней не было, никто не писал о потере коня, себя или обоих разом, но кажется развилина все же случилась.

[indent][indent] - здравствуй, - негромко сказал иван, глядя на девушку.

и только потом ее вспомнил.

по первому же требованию все пришлем!

У меня пока нет постов от Кристофера, извините уж. Могу в лс потом предложить обменяться до понимания сыграемся или нет.

- Просто выпили.

Штапич проспится и будет в норме.
Может быть, в ахуе, но точно в норме.
В ахуе они точно будут все: Ляля, Фекс, Ваня, Кукла, даже этот прилипнувший к ним, будто банный лист, Макс. Про Татарку можно вообще ничего не говорить. Видимо, придется оплатить психолога и пару тысячелетий не попадаться ей на глаза.
В ахуе будут все.
Но, кажется, только не Эос.

Абрамса так и тянет спросить: «Ань, а ты совсем ёбнулась?».
Но, может, эта иллюзия. Или просто недостаток информации; вот она услышит вторую часть, ключевую, и обязательно выгонит его из квартиры, из жизни, из отряда, из страны — блядь, да откуда угодно.
Но язык не поворачивается сказать это вслух, будто если скажет — подтвердит реальность случившегося. Вдоль по позвоночнику змеёй извивается холод и вместо того, чтобы планомерно стекать вниз, поднимается вверх и вот-вот обовьётся удавкой вокруг горла. 
Глаза поднять и посмотреть на лицо Эос оже невозможно. Физически невозможно.
Во-первых, больно. Абрамсу физически больно двигаться сейчас глазами. Кажется, они разбухли так, что распирают глазницы и вот-вот лопнут, забрызгивая всё вокруг кровью. Блядь, как стыдно. Ане же придётся это всё убирать. Ну в этот раз хотя бы не блевать.

Во-вторых...

Ян пялится куда-то в пол. Не то, что на свои ноги или на кружку, зажатую в его пальцах — куда-то гораздо ниже, словно пытаясь рассмотреть через слои бетона, штукатурки и чего там ещё, что происходит у соседей внизу, в подвале, в канализации в конце концов, в самом аду, где однажды почти наверняка окажется и он сам.
Благими намерениями — это общеизвестно.
У Абрамса таких нет.

В Абрамсе и Штапиче было что-то едва уловимо похожее: оба они слишком искусно притворялись, что играют в нормальную жизнь.
До первого глотка чего-то горячительного.
Абрамс ещё, может, до первого грамма (ну ладно, поменьше, смотря на сколько в этот раз хватит денег), какого-нибудь вещества, попавшего в его организм. Но даже и без он обладал какой-то потрясающей способностью проебать всё будто по-щелчку пальцев.
Кажется, всё сломалось и пошло куда-то не туда.
Может быть, если Абрамс был стабильно под кайфом, не было бы никаких проблем. Как минимум, ночью он бы не пытался бы покончить с жизнью Тат.
Но тогда никогда бы не было бы и поисков, и людей вокруг, и Штапича с «а, может, навернём?».
И Эос бы не было.
И самого бы Абрамса, наверное, тоже. 

Ян так привык, что никого никогда рядом не было, что сейчас тоже хочется ощетиниться, выпалить какую-нибудь то ли грубость, то ли дохуя остроумную (омерзительную) шутку, развернуться, уйти и никогда-никогда не появляться ни на пороге этой квартиры, ни в жизни Эос.

Но она смотрит так, будто ей не похуй. И не нужно самому смотреть на неё или ей в глаза, чтобы это понять.
Достаточно то ли слов, то ли того, как она сжимает сейчас его руки.

Ян, кажется, ей не отвратителен.
Неплохо. Достаточно того, что он отвратителен сам себе.

Абрамс закрывает глаза, закусывает губу со внутренней стороны, сжимая зубы, пока не почувствует растекающийся по языку привкус крови.

- Мы выпили. А потом.

А потом поехали к Штапичу. То есть, к Татарке. То есть, к Штапичу и Татарке.
А потом Штапич куда-то ушёл, я как-то хуёво моргнул, а Тат уже захлёбывалась в ванной, пока я держал её под водой и не давал выбраться.

- А потом всё пошло по пизде.

Пожалуйста, скажи, что это не под запись для мусоров или психбольнице.
Я, блядь, правда нормальный.

- В общем, с Татаркой всё нормально. Скорая не понадобилась.

Можешь ознакомиться с ними под читательским аккаунтом ♥

Еще до окончания школы, на последнем году обучения, Беллатрикс знала, с чем свяжет свою жизнь. Она помнит свой первый прием пожирателей смерти. Рудольфус тогда пригласил ее пойти с ним за компанию, ссылаясь на то, что ей обязательно там понравиться. И он не соврал. Теперь такие мероприятия для нее обычное дело. Каждый раз она посещает их вместе с Рудольфусом, который теперь ее муж.
Но и про семью не стоит забывать. Хоть Белла и покинула родное поместье, переехав к мужу, она не забывает навещать родителей и младшую сестру, что осталась с ними жить до своего замужества. Белла удивлялась, как Нарцисса смогла принять Люциуса. Она не так яро поддерживала чистоту крови в отличие от старшей сестры, которая вступив в пожиратели смерти, нанесла себе темную метку.
Этот день не стал исключением в посещении родного поместья. Она предупредила мужа о том, что может опоздать, но обязательно будет присутствовать как всегда. На данном приеме присутствовать темный лорд не будет, а значит, никто не заметит, что Беллатрикс немного припозднилась.
Прибыв в поместье Блэков, Белла направилась в свою комнату. Она была выполнена  в темных тонах, словно соответствовала девичьей фамилии девушки. Но ей нравилась то, как выглядит ее комната. Даже ни смотря на то, что она бывает здесь уже не так часто как раньше, порядок здесь все равно сохранился, словно она и не покидала родную комнату.
Услышав стук в дверь, Белла повернулась к своему гостю, которой оказалась ее младшая сестра Нарцисса. Вид у нее был взволнованный, ее явно что-то беспокоило. Сердце Беллы сжалось при виде сестры в таком состоянии. Может со стороны старшая Блэк и кажется холодной, злой, никому не сочувствующей, но семья всегда была города ей. И она не могла пройти мимо горя сестры, которая вот-вот должна выйти замуж.
Взяв записку и прочитав ее, Беллатрикс ухмыльнулась. Значит, Нарцисса не знает, куда каждый раз пропадает ее жених. Девушка считала, что неправильно. До того как выйти замуж за Рудольфуса, она знала кем он является, что он один из пожирателей смерти. Он сам ей тогда сказал, что стоит узнать от него самого, нежели она узнает об этом от чужих людей или если их неожиданно поймают и посадят в Азкабан, за то, что они поддерживают Темного Лорда.
─ Нарцисса, успокойся, не стоит так переживать, ─ усадив сестру в кресло, Белла налила ей стакан воды и случила в руки младшей Блэк. После свадьбы, Белла заранее предупредила, что перед ее прибытием эльф-домовик должен оставлять на столике графин с водой и пару стаканов. Она считала, что проще иногда самой налить стакан воды, чем дождаться от домовика. ─ Могу уверить, у него никого нет, на него даже никто не смотрит, ─ как только пошли разговоры о том, что самая младшая Блэк выходит замуж, Белла на одном из собраний пожирателей громко поздравила Люциуса Малфоя с предстоящей свадьбой. С тех пор все точно знали, что Малфой занятой человек и у него есть невеста.
─ То куда он поехал, было запланировано давно. Возможно, он просто забыл. Хотя, меня очень тревожит, что он так тебе и не рассказал, ─ Беллатрикс хотела открыть глаза Нарциссе на жениха. Она считала, что он сам должен это сделать, но совсем скоро свадьба, а Нарцисса думает, что у него появилась другая девушка. Она не понимала, почему он скрывает от нее то, что является пожирателем смерти. Она должна знать кем он является, возможно, даже взять на одно из собраний. Но если Малфой не собирается этого делать, то старшая сестра поможет ей.
─ Мы с Рабастаном собираемся туда же. Он уже должен был прибыть туда, так что, возможно, он уже видел и твоего Люциуса. Если ты хочешь узнать, кем является твой Люциус и куда он каждый раз пропадает, то собирайся. Только хочу сказать, тебе там может не понравиться…

худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

Тонкие, изящные, как лезвия, пальцы с обжигающе бесстрастным нюдом (на безымянном два кольца из белого золота, потому что желтый металл для Хейлов недостаточно хорош, - обручальное и помолвочное в два и пять каратов, конечно, тиффани). Холод сухих пальцев ощущаются даже через ворот накрахмаленной рубашки, который она оглаживает, ведет ладонями по лацканам черного, как смерть и траур, пиджака, подхватывает галстук и бережно, почти любовно, затягивает его на пару миллиметров туже, под самый кадык.

На Корнелия мать не смотрит. Светло-серые, как крошево льда в ее мартини вместо завтрака, глаза равнодушно смотрят в его горло, потому что он выше матери почти на голову. Идеально, ни единой складки. Ее это, кажется, слегка успокаивает.

- Мам…

От звука его голоса миссис Хейл вздрагивает, поднимает глаза на сына и звук сухой, хлесткой оплеухи на мгновение оглушает. Кольца оставляют царапину на щеке, скула быстро розовеет, у него горит угол рта. Элизабет медленно втягивает воздух носом, ее узкая грудная клетка вздымается пару раз, прежде чем материнские руки опускаются на его щеки, она заставляет склонить к ней голову и касается другой скулы губами, не оставляя следа от помады. Делает шаг назад, оглядывая его костюм, галстук, начищенные туфли. Затем берет свою черную шляпу с широкими полями и, не говоря ни слова, разворачивается, без слов давая понять, что им пора.

По дороге на кладбище между ними тремя стоит глухой вакуум заиндевевшего ужаса, гнева, опустошения. Глаза матери сухи, он не видел слез за все время. Только слышал, один единственный раз, когда после известия от полицейских, она изящно встала, отправила узкую юбку и удалилась в уборную. Через шум воды он слышал один грудной всхлип.

Ее шпильки царапнули асфальт, когда он открывал дверь машины и протянул ей руку; ногти Элизабет впились ему в ладонь. Не смотря на наступившую осень и ранний холод, кладбище буйствовало в зелени, приветствуя новое тело. Маленькое, худое тельце в закрытом гробу, потому что оно было слишком изуродовано, чтобы мать могла поцеловать свое дитя перед погребением. Молодой священник читал молитву, не глядя в книгу; Корни казалось, что тот смотрит именно на него. Все смотрят на него, дальние родственники, друзья, кузены, отец. Все, кроме матери. Ее взгляд скрывают полы шляпы. А у него не хватает смелости, чтобы посмотреть и убедиться в этом. Не хватает смелости, чтобы посмотреть на маленький гроб, где лежат хрупкие сломанные косточки Лайонела, где грубо сшитая стяжками плоть с кровоподтеками спрятана в дорогой костюмчик-тройка, купленный ему для первого похода в школу.

Священник дочитывает последние слова, когда Корни срывается с места, едва не опрокинув складной стул; головы присутствующих синхронно поворачиваются за ним, втыкаются взглядами ему между лопаток. Все, кроме его матери. Несколько широких, быстрых шагов, удаляющих его от места погребения, превращаются в прыжки, рывки между могил и вызывающе зеленой травы, остриженной ровно под два с половиной сантиметра. Наконец, в бег с нарастающей скоростью. Легкие ему рвет от холодного, густеющего, влажного воздуха, режет глотку от его холода, безразличия. В голове гудит, накатывает, закладывает уши, потому что сердечные клапаны пытаются разорваться от растущего давления и вскипающей в жилах крови. Ему жарко и душно, пальцы царапают под кадыком, ослабляя галстук, рот жалобно хватает больше воздуха, которого становится все меньше.

Когда усталость наливается свинцом в икрах и бедрах, он останавливается, едва запнувшись, упирается руками в каменный забор кладбища с чугунными пиками. Тело сотрясается от крупной дрожи, он не заметил, когда начался дождь. Крупные капли лижут затылок, затекают за ворот, пропитывают соломенные волосы и пиджак. Шум дождя заглушает этот звук, такой незнакомый, чужеродный, звук рыданий, вырывающийся у него из груди кусками. Корни сваливается неловко и тяжело на колени, не замечая, как вокруг него стремительно тускнеет и иссыхает трава, вымирает изгородь из шиповника, изгибается и трескается молодая береза, роняя сочные зеленые листья, быстро теряющие свой окрас. Корнелий рыдает, точно ребенок, задыхаясь от слез, вздрагивая, не видя ничего перед собой и судорожно глотая воздух до икоты.

Эта истерика, должно быть, длится, несколько секунд. А может, он лежит на умирающей вокруг него земле, скрючившись младенцем, часами, пока от холода и сырости не начинает бить дрожь. Включаются фонари, сумерки окутывают каменные надгробия и жухлую траву, обступившую его ровным кругом, когда Корни, оцарапав ладони о колючки на земле, наконец, поднимается. Голова у него гудит от боли, а горло царапает, точно он кричал часами. Может, так и было. Может, так и должно было быть. Может, он это заслужил.

Ему потребовалось немного времени, чтобы сообразить, где он находится, и только сейчас, от холода звонка под его пальцами, сознание будто бы вернулось к нему. С той истерики на кладбище и до гладкого дверного звонка под пальцами прошло полчаса, может быть, минут сорок. Ему хотелось верить, что они сами по себе привели его к знакомой входной двери, а не потому, что это единственное место, где ему находиться было хотя бы выносимо.

Корнелий вздрогнул, когда повернулся замок, и только сейчас убрал пальцы со звонка, сделав шаг назад обратно, в дождь. Что он скажет, что он вообще может сказать, зачем он здесь.

- Ирвин, это всё я.

Голос у него сломался, как треснувшая от давления фарфоровая чашка и порвала осколками гортань; кадык задергался.

у него можете посмотреть

Тонкие, изящные, как лезвия, пальцы с обжигающе бесстрастным нюдом (на безымянном два кольца из белого золота, потому что желтый металл для Хейлов недостаточно хорош, - обручальное и помолвочное в два и пять каратов, конечно, тиффани). Холод сухих пальцев ощущаются даже через ворот накрахмаленной рубашки, который она оглаживает, ведет ладонями по лацканам черного, как смерть и траур, пиджака, подхватывает галстук и бережно, почти любовно, затягивает его на пару миллиметров туже, под самый кадык.

На Корнелия мать не смотрит. Светло-серые, как крошево льда в ее мартини вместо завтрака, глаза равнодушно смотрят в его горло, потому что он выше матери почти на голову. Идеально, ни единой складки. Ее это, кажется, слегка успокаивает.

- Мам…

От звука его голоса миссис Хейл вздрагивает, поднимает глаза на сына и звук сухой, хлесткой оплеухи на мгновение оглушает. Кольца оставляют царапину на щеке, скула быстро розовеет, у него горит угол рта. Элизабет медленно втягивает воздух носом, ее узкая грудная клетка вздымается пару раз, прежде чем материнские руки опускаются на его щеки, она заставляет склонить к ней голову и касается другой скулы губами, не оставляя следа от помады. Делает шаг назад, оглядывая его костюм, галстук, начищенные туфли. Затем берет свою черную шляпу с широкими полями и, не говоря ни слова, разворачивается, без слов давая понять, что им пора.

По дороге на кладбище между ними тремя стоит глухой вакуум заиндевевшего ужаса, гнева, опустошения. Глаза матери сухи, он не видел слез за все время. Только слышал, один единственный раз, когда после известия от полицейских, она изящно встала, отправила узкую юбку и удалилась в уборную. Через шум воды он слышал один грудной всхлип.

Ее шпильки царапнули асфальт, когда он открывал дверь машины и протянул ей руку; ногти Элизабет впились ему в ладонь. Не смотря на наступившую осень и ранний холод, кладбище буйствовало в зелени, приветствуя новое тело. Маленькое, худое тельце в закрытом гробу, потому что оно было слишком изуродовано, чтобы мать могла поцеловать свое дитя перед погребением. Молодой священник читал молитву, не глядя в книгу; Корни казалось, что тот смотрит именно на него. Все смотрят на него, дальние родственники, друзья, кузены, отец. Все, кроме матери. Ее взгляд скрывают полы шляпы. А у него не хватает смелости, чтобы посмотреть и убедиться в этом. Не хватает смелости, чтобы посмотреть на маленький гроб, где лежат хрупкие сломанные косточки Лайонела, где грубо сшитая стяжками плоть с кровоподтеками спрятана в дорогой костюмчик-тройка, купленный ему для первого похода в школу.

Священник дочитывает последние слова, когда Корни срывается с места, едва не опрокинув складной стул; головы присутствующих синхронно поворачиваются за ним, втыкаются взглядами ему между лопаток. Все, кроме его матери. Несколько широких, быстрых шагов, удаляющих его от места погребения, превращаются в прыжки, рывки между могил и вызывающе зеленой травы, остриженной ровно под два с половиной сантиметра. Наконец, в бег с нарастающей скоростью. Легкие ему рвет от холодного, густеющего, влажного воздуха, режет глотку от его холода, безразличия. В голове гудит, накатывает, закладывает уши, потому что сердечные клапаны пытаются разорваться от растущего давления и вскипающей в жилах крови. Ему жарко и душно, пальцы царапают под кадыком, ослабляя галстук, рот жалобно хватает больше воздуха, которого становится все меньше.

Когда усталость наливается свинцом в икрах и бедрах, он останавливается, едва запнувшись, упирается руками в каменный забор кладбища с чугунными пиками. Тело сотрясается от крупной дрожи, он не заметил, когда начался дождь. Крупные капли лижут затылок, затекают за ворот, пропитывают соломенные волосы и пиджак. Шум дождя заглушает этот звук, такой незнакомый, чужеродный, звук рыданий, вырывающийся у него из груди кусками. Корни сваливается неловко и тяжело на колени, не замечая, как вокруг него стремительно тускнеет и иссыхает трава, вымирает изгородь из шиповника, изгибается и трескается молодая береза, роняя сочные зеленые листья, быстро теряющие свой окрас. Корнелий рыдает, точно ребенок, задыхаясь от слез, вздрагивая, не видя ничего перед собой и судорожно глотая воздух до икоты.

Эта истерика, должно быть, длится, несколько секунд. А может, он лежит на умирающей вокруг него земле, скрючившись младенцем, часами, пока от холода и сырости не начинает бить дрожь. Включаются фонари, сумерки окутывают каменные надгробия и жухлую траву, обступившую его ровным кругом, когда Корни, оцарапав ладони о колючки на земле, наконец, поднимается. Голова у него гудит от боли, а горло царапает, точно он кричал часами. Может, так и было. Может, так и должно было быть. Может, он это заслужил.

Ему потребовалось немного времени, чтобы сообразить, где он находится, и только сейчас, от холода звонка под его пальцами, сознание будто бы вернулось к нему. С той истерики на кладбище и до гладкого дверного звонка под пальцами прошло полчаса, может быть, минут сорок. Ему хотелось верить, что они сами по себе привели его к знакомой входной двери, а не потому, что это единственное место, где ему находиться было хотя бы выносимо.

Корнелий вздрогнул, когда повернулся замок, и только сейчас убрал пальцы со звонка, сделав шаг назад обратно, в дождь. Что он скажет, что он вообще может сказать, зачем он здесь.

- Ирвин, это всё я.

Голос у него сломался, как треснувшая от давления фарфоровая чашка и порвала осколками гортань; кадык задергался.

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.



Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

...Кап-кап, кап-кап.
Чёртов дождь. Бесконечный. Просачивается сквозь все потолки и стены. Или откуда вообще капает эта вода? Может быть, это его собственная кровь? Нет, вряд ли. Его раны сейчас не кровоточат, они покрыты плохо наложенными повязками или просто залеплены какой-то грязью. Наверно, протекает подобие канализации или еще что-то вроде нее в этой чертовой башне. В почти кромешной темноте сложно понять, откуда на него что-то капает.
Да и наплевать, если честно.
На все наплевать.
У него ничего не осталось: его родители мертвы. И если уж как следует подумать, то это его собственная вина. Если бы он не был кретином, если бы не сбежал к ним, Каул бы туда не припёрся, не пытался бы заставить его и не отыгрался бы сам. Вполне вероятно, он и остальную родню Портмана перебил. А мисс Сапсан и ее подопечные [а ведь они стали первыми его настоящими друзьями в этой жизни, потому что обычные подростки его никогда не понимали и не принимали, для Рикки же он в свою очередь был просто удобным приятелем, который помогал подтянуть оценки] вряд ли примут его снова после всего. Вряд ли его вообще кто-то примет после того, как он два месяца занимался хрен знает чем по приказам Каула. Он преступник, шестёрка, п с и н а главного злодея в мире синдригасти [потертый кожаный ошейник буквально сдавливает его горло, и Джейк старается лишний раз не сглатывать комок]. Да что там, этот мудак успел и мир обычных людей затронуть.
Джейкобу хочется смеяться и одновременно плакать от постоянных ночных кошмаров, спутанных с невнятными воспоминаниями, черт его знает, где выдумка, а где то, что произошло на самом деле. Но у него нет сил. Он просто лежит на холодном полу. На матрасе, который изначально был прохудившимся. Иногда ему давали ночевать в комнате наверху, на относительно нормальной кровати. Однако стоило ему хоть чем-то разозлить Каула, его отправляли сюда [после жёсткого наказания за неподчинение или бесполезность... или за все сразу].
Джейкоб слышит шаги и их эхо. По направлению к его камере. Тварь входит и замахивается чем-то. Джейкоб инстинктивно жмурится и сжимается в комок в ожидании удара, но его не следует, точнее, не по самому Джейку: раздаётся звон, и, когда мальчишка открывает глаза, то понимает, что охранник топором обрубил цепь, оставляя часть ее и ошейник на пленнике. А потом поднимает парня за шкирку и тащит_толкает к месту назначения.
***
По правде говоря, сначала он даже обрадовался, по глупости своей, когда увидел, как Джек Бентам, продолжая курить, со скучающим выражением лица направил ему в лицо пистолет. Сейчас он просто избавится от своего надоевшего и немного отупевшего питомца - и Джейкоб будет свободен от всего этого измывательства над его и так здорово потрепанным тощим телом и слетевшим в бездну психозов рассудком. Помедлил, опустил руку, прицелился и выстрелил. Хотел, наверно, в сердце. Но рука вздрогнула, дала осечку, и пуля попала в лёгкое. А может  это и не осечка  вовсе, а чистое жёстокое намерение как оно есть. Что ж, вероятно  ему хотелось еще немного понаблюдать за его мучениями. Джейк привык к его живодёрским привычкам. Вот он лежит на земле, корчась, а Каул наклоняется над ним, смотрит несколько секунд... и уходит, крикнув что-то парочке тварей-охранников.
Его выволакивают со двора и вытаскивают через мост на ту сторону Акровской территории, бросают здесь и уходят. А самому Джейкобу остается лежать и молиться о том, что скоро он окончательно захлебнется своей кровью, которая наполняет повреждённый орган и вытекает через угол рта, обжигая губы. Вынуждая хрипеть и булькать, сдавленно всхлипывая и издавая звуки, смутно похожие на нелепые нервные смешки. Ошейник дополнительно затрудняет и без того нелёгкие попытки дышать. Отросшие тёмные волосы липнут к пока еще горячему в предсмертной агонии красному лицу.
Какой нелепый конец для него. И наверное, абсолютно заслуженный - хотел приключений? Вот, держи. Поделом тебе.
И уж точно ему в голову не приходило, что его в таком виде найдут его друзья. Если он еще имеет хоть какое-то право так их называть.

он улыбается. ребенком улыбался искреннее. но итэр может это понять. они, пережившие падение в бездну, пережившие приговор селестии, которому не воспротивился никто из тех, кто мнит себя благородными, редко улыбались так, как раньше. ничто не будет так, как раньше, кайя. так однажды говорит итэр юному мальчику, печально поглаживая закованного в янтарь чудного жука. он помнил их из иного времени. то время не вернуть. как раньше не будет, кайя. но в наших силах постараться сделать так, чтобы было не хуже. итэр до сих пор - пытается. у итэра упрямства - на новый трон.

- помочь? - итэр прохладно вторит, что заиневевшее эхо сквозь траву, едва заметно голову на бок склоняет, слабо глаза щурит, забавно, как отрицание влияет на память, итэр столько времени провел с этим ребенком, чтобы он вырос из гордого хищника в одного из бараньего стада при не самом старательном пастухе, - а ты помогаешь?

это смешно. бездна у рук щелкает зубами и воет, подвякивает недовольным шорохом у подошвы - абсурд, предательство, измена! итэр ее успокаивает - они все недалекие. они все пустые. им дают крохи со стола - и они, неспособные видеть дальше края скатерти далеко в вышине, жадно в них вгрызаются, не увидев за объедками истинного своего пиршества, жестоко у них украденного. итэр видел разные способы жить. итэр жил в земле без архонта - великой и цветущей. итэр жил на земле без богов - свободной и полной жизни. и вместо стремления ко всему этому, к помощи тем, кто в ней нуждается, лишенным и голоса, и тела, и права, альберих - их надежда, - помогает иным. жалким осколкам чужой власти. потворствует чужой несостоятельности. подыгрывает чужой беспечности. итэр не так воспитывал этого ребенка. итэр не так его любил.

- напряги память, молодой наследник, - он озаряет его призраком улыбки на короткую секунду, блеклым и мертвенным, не осуждающим, но разочарованным, утомленно смаргивает проклятья к чужой забывчивости, ведь из всех вещей кайя - кэйя, - предпочел забыть именно свою страну, свой народ и тех, кто больше всего пекся о нем, - впрочем, есть несколько способов тебе напомнить.

меч выползает из-под плаща едва пробудившимся великим драконом - от них было мастерство итэра. он, впитывавший мудрость тейвата, закален в драконьем пламени. он перекован их когтями и взмахами крыльев - они учили его так, как не учил никто. у итэра не было ни крыльев, ни хвоста, но у них не было меча. сначала это казалось жалкой заменой. после - после стало частью тела. его крыльями. его когтями. там, где они принимали удар упорством и стойкостью, итэр брал скоростью и ловкостью. там, где ему не хватало быстрых ударов, он приносил их неумолимую, сокрушительную мощь. у итэра были бесподобные учителя.

остается надеяться, что он - как учитель, - смог стать хотя бы тенью их величия.

- берись за меч, кайя альберих, - становится боком, укрывая собой дальнейшее движение клинка, как драконы держат  за собой собственный хвост, у итэра зрачки его звездчатые обращаются в две далекие червоточины, пылающие голодом пустоты космической, ее осуждением, ее приговором, итэр суть есть звезда, вымоленная не империей, но самой бездной, а потому обратившаяся в лишенную милости к виновным черную дыру (или потухший камень, несущийся к планете, чтобы раскроить ее насмерть), - или этот народ ты тоже позорно оставишь?

бездна восторженно лижет лезвие.

итэр точно знает, куда нужно бить. он уже убивал близких сердцу.

вещи так и не были разобраны.
они стояли неоформленной кучей из туристических рюкзаков, пакетов и сумок в коридоре, словно специально, чтобы постоянно спотыкаться о них, расшатывая и без того ненадежную конструкцию. больше недели уже прошло. черное сукно постепенно украшалось слоем светло-серой пыли, кто-то (выбор был крайне мал) попытался нарисовать на самой большой поверхности пальцем хуй, но вышло скорее нечто похожее на стрелочку в сторону туалета. штапич не стал смахивать - татарка дорисует потом, она творческая, со второй попытки точно получится. выходило вполне иронично. хуевая инсталляция хуевых отношений - иначе и не назовешь. он пнул ее мимоходом, так же случайно как и предыдущие раз двадцать. разбирать ничего так и не стал, только добавил новые предметы, в виде своего свернутого в рулон спальника, пары ботинок и еще одного рюкзака. так оно почти в полный рост, так оно даже почти как точный размер того болота, в котором штапич и застрял по самое горло.

[indent][indent] - та-а-ат, - протянул он, проходя по длинному коридору. - тат. дома?

дома. после того, как отрядную хиппи выписали из больнички, дома она была регулярно. самочувствие: дерьмовое, настроение - еще более дерьмовое. телефон отключен, окна зашторены. рай унылой алкашки в завязке. на тумбочке бутылка "боржоми", одеяло на голове, разноцветные косички в хаосе разложены по подушке и депрессивно воют на посторонний шум. татарке такой быть не идет ну совсем ни разу: музыка не гремит на всю хату, на полу не разбросаны разноцветные тряпки, с кухни не распространяется удушливый запах травки, нет даже какого-нибудь недообоссанного тела на ковре в зале, что воняло бы похлеще бомжа и точно числилось в списке пропавших. пропащей была только татарка, никак не реагировавшая ни на психа с ключами от чужой квартиры, ни на то, что кровать уныло прогнулась под весом еще одного тела.

[indent][indent] - пщщщ-пщщщщ. заря вызывает татарку. прием. - штапич потормошил хрупкую тушку за ногу, устраиваясь поудобнее, так, чтобы лопатками упереться в стену и наконец-то длинно выдохнуть. невидимая рация точно барахлила, потому что с другого конца кровати раздались только тихие хрипы недовольства. вот так и не поговорить даже. а варианты были. например поделиться новостями о найденной семье, на которую всем уже было посрать; о мальчике, валявшемся на камне почти голышом, словно не только заплутал в лесу, но еще и в нем встретил насильника; о том, что митя шел на поправку удивительно быстро (штапич видел новости в твиттере). о кукле. о кукле тоже рассказать хотелось. не для того, чтобы выслушать поздравления (ну их нахуй), и не потому что больше тем у них не было, а потому, что до сих пор не верилось. вот если вслух сказать - может так станет реальнее. если позвонить прямо сейчас и услышать голос на другом конце - может быть тоже. штапич из списка не сделал ничего, да и рассказывать татарке о своих любовных успехах уж точно не стоило, не сейчас, пока она развалиной пряталась под одеялами и пыталась склеить себя обратно. за плотными шторами все еще продолжался бесконечный сумеречный вечер, постепенно накатывала усталость и нервное истощение. они так и просидели втроем черт его знает сколько времени: влюбленный псих, опустошение и татарка.

не осуждайте тех, кто собирает бездомных кошек
бинтует отказников, не дожидаясь врача.
мы хотим, мы пытаемся быть однозначно хорошими.

но не у всех получа-
ется.

так, как штапич собирался под вечер следующего дня, он, честно говоря, еще никогда не собирался. ну, разве что на свадьбу, да и то там больше была заслуга сердобольной матушки, которой не хотелось чтобы ее сын пред всеми родственниками (особенно алискиными) выглядел как говно. матушка вовремя отгладила брючки и рубашечку, проследила чтобы дорогой сыночек наконец расчесался, на дорожку побрызгала вместо святой водички каким-то одеколоном, который михаил видел тогда в первый и последний раз в жизни. но на этот раз стараться пришлось самому. с другой стороны и утюжить он ничего не собирался. зато одежду откопал чистую, не пришлось пользоваться даже унисекс-шкафом от хозяйки временно оккупированной квартиры. за окнами была весна, теплый ветерок обдувал давно неубранные комнаты, у штапича среди разворошенных сумок, теперь занимавших весь коридор квартиры (прощай, инсталляция) нашлись ни разу не надеванные на поиски штаны.

кукла. кукла наконец прилетела. наше радио шумело, транслируя на хату би-2, в кармане было пять косарей (похуй что последних), когда штапич шел от метро, то успел заскочить за букетом цветов. хрупкий бы точно оценил такой душевный порыв из белых роз. и алиска бы оценила, конечно. ей тоже белые цветы нравились.

адрес он знал. предупреждать о том, что собирается в гости, не собирался. наверное всему виной вот такое вот охуенное чувство страха, когда нет ничего ужасного в том, чтобы ночью гулять под кабанье хрюканье, осознавая что где-то могут и волки бродить, а сообщить о том, что девушке стоит ожидать гостей - уже перебор. да ладно. он же имел право, верно? уж поцелуй-то давал возможность завалиться хотя бы в подъезд. штапич, чего уж там, не был против даже застать куколкиных родителей дома, представиться по форме, чтобы заслужить себе плюсик в рейтинге, и когда нажимал на дверной звонок, был вполне готов тянуть лыбу.

к чему он не был готов, так это к тому, что уютный свет квартиры высветит не тонкий женский силуэт, а вполне себе мужской и определенно знакомый. жор саныч.
[indent][indent][indent][indent][indent]за
[indent][indent][indent][indent][indent][indent]е
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]би
[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent]сь

[indent][indent] - здорово, - как-то максимально, насколько смог, нейтрально, протянул псих. - кукла где?

еще можно было спросить: "а кукла выйдет?" или "а потрахаться-то успели? чего одетые такие?" букет уныло свисал бутонами к лестничной клетке, штапич под стать им уныло облокотился спиной о стену подъезда. ну, собственно, хотел тут постоять - вот и стой, да? голос куколки прекрасно было слышно даже отсюда.

[indent][indent] - ну, что стоишь? позови ее хоть.

к чести их ахуевшего ахуенного председателя, кроме ответных приветствий говорить он не стал ничего. да и сказать им было в общем-то нечего.

так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно-конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, приcпособляясь к объятиям с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»

пасмурная серость, как и обычно, окутывала собой весь невермор. вечерело. ленор по своему обыкновению была занята каким-то невероятно важным (по её мнению) делом: то ли вызывала очередную монструозную сущность, то ли вчитывалась в криво написанные строчки старинных рукописей, найденных средь хлама на чердаке особняка – точно никто, даже сама давно погибшая, пояснить не смог бы.

с глухим «бам-с» что-то ударяется о зеркало, отражавшее в себе силуэт сидящей в кресле девушки и разожжённый в камине огонь (не ясно, для какой конкретно цели, ведь никто из обитателей или гостей дома на отшибе уже давным-давно не чувствовал ни тепла, ни холода). приходится отвлечься и перевести любопытный взгляд на источник этого странного шума.

– делать с чем, мистер оборванец? – с привычной лёгкой хрипотцой пропитанных формалином голосовых связок уточняет ленор, щуря потерявшие живой блеск глаза.

иногда ей не верилось, что в теле тряпичной куклы был заперт, как он сам себя называл, «самый ужасающий убийца в истории». во-первых, история знала слишком много этих самых «ужасающих», во-вторых же, всё то время, что они провели вместе с момента, как ленор бережно заштопала кукольную ручку, оборванец не вёл себя, как злодей, которым хотел (пытался) казаться – скорее, он больше походил на дворецкого, чьей задачей было поддерживать любую безумную идею, что придёт в светлую голову, а так же ограждать эту самую светлую голову от неприятностей.

– ну-ка, – бледные губы растягиваются в усмешке заискивающей, а книга с выпадающими из неё пожелтевшими от времени листьями ложится на столик подле кресла, – расскажите, что вас так разозлило? – приступ совершенно детского любопытства был присущ ленор как нечто само-собой, совсем естественное, привычное; неизвестно, было ли то следствием инфантилизма, что прослеживался за ней после, кхм, «воскрешения», или корни подобного уходят глубоко в жизнь девушки ещё до её посмертия, но факт оставался фактом: только она могла бы находить что-то интригующее и забавное в сложившейся ситуации.

легко спустив ноги с кресла на деревянный пол, покрытый затёртым от времени выцветшим ковром, шелестя подолом чёрного платья, девушка ближе подходит, подхватив кукольного душегуба на руки да подняв на уровень лица собственного.

– ну вот, теперь мы можем говорить почти на равных, – с важным кивком подмечает, приняв на мгновение более серьёзный вид.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

утро в родной богадельне началось с криков якова, который уже во всю записывал новый стрим, что будет наверняка выложен уже к вечеру, ну, если до этого он не спалит сам себя энергией горящей задницы.

лёша честно пытался поспать ещё хотя бы пять минут, пять грёбанных минут, чтобы чуточку меньше ненавидеть этот мир и эту поганую жизнь; даже карикатурно спрятал голову под подушку и посильнее прижал ту к лицу – авось он всё же сдохнет? проблем точно будет меньше.

– да не ори ты так, лиса разбудишь – пиздюлей вывесит! – раскатисто и на весь коридор, ну типичный потапыч. вопрос только, какого лешего тот ещё не укатил на свою охренеть какую важную работу… ах, ну да, вся его «охренеть какая работа» — тупая слежка за их «примерным» поведением, вечно рыжий об этом забывает.

а затем тянется к прикроватной тумбе, чуть не смахнув с неё полупустой (или же наполовину полный?) стакан с водой, цепляет телефон пальцами и, щурясь сонно всё ещё, тапает несколько раз по экрану, вводя пароль. было ли там хоть что-то интересное? едва ли – какие-то там сообщения, какие-то там пропущенные звонки, и если всё это добро не было отправлено наманикюренными ручками любимого начальника, то лису кристаллически поебать, потому что сегодня он собирался себе выходной устроить. заслужил же, ну, разве не так?

где-то ближе ко второй половине дня выходной для патрикеевича накрывается медным, мать его, тазом. потому что, будем честны и объективны: когда на горизонте маячит возможность подзаработать не где-то на территории горыныча, которому потом отваливается весомый процент, а за её пределами, то от такого не отказываются. особенно, если дельце намечалось довольно лёгкое.

особенно, если оно намечалось в москва-сити.

задача была проста, как два пальца: залезть в квартиру к одной особе и вытащить из неё как можно больше ценных вещей и какие-то определённые документы; лёха с усмешкой думает о том, кому ж так могла насолить эта дама, что пришлось впрягаться кому-то его уровня (да, года и века проходят, а с самомнением у лиса по-прежнему всё прекрасно), но да ладно, это всё – лирика ненужная, которая голову лишь забивает, а сейчас совсем-совсем не до этого. сейчас надо думать, как бы так пробраться незаметнее, поскребстись по хате чужой и ноги сделать; как сдать награбленное и передать документы, получить свои деньги и хотя бы за свет заплатить, потому что в этом месяце как-то они больно дохера электричества потребляли, о чём в основном сокрушалась сонька. но соня была в принципе невротичка та ещё, и к её закидонам довольно легко привыкнуть, если очень постараться.

задача была проста, но вот исполнять её так, без предварительного продумывания, потому что, видите ли, хозяйки нет дома конкретно сейчас, а клиент просит очень-очень срочно, было верхом идиотизма, тут уповать только на свою удачу надо, и, шкерясь в лифте, словно подросток, алексею кажется, что что-то обязательно пойдёт не так. ну согласитесь, что дело какое-то… с запахом наебалова. а своему нюху лис доверять привык.

в итоге «не так» идёт вообще всё: начиная с того, что всякие цацки прикарманить можно было в ограниченном количестве, так как в квартире камеры были, а это уже конкретный такой попадос, и заканчивая тем, что никаких документов патрикеевич не нашёл, где бы ни искал. ну, оставался лишь один единственный вариант, потому что чем чёрт не шутит, в конце концов?

зачастую подобные бумажки хранились в сейфах. осталось лишь найти оный.

– ну хотя бы ты не подведи, – шикает лис, пока пытается удобнее ухватиться и отодвинуть от кухонной стены холодильник. нахуя и зачем? да просто чтобы успокоить себя, найти оправдание тому, что его навыков оказалось недостаточно, чтобы филигранно сориентироваться в пространстве, ситуации, и выполнить блядский заказ на «отлично».

махина цвета «лакшери хром» поддавалась с трудом – рыжий никогда не претендовал на лавры самого сильного; отодвигается с огромным трудом и вплоть до момента, пока по спине снизу вверх не начинает расползаться тянущая боль, с каждой секундой вынуждающая кривить лицо всё сильнее и сильнее.

– вот сука-а-а, – обречённо воет патрикеевич, оперевшись на верхнюю дверцу холодильника ладонью и согнувшись.

пиздец, приплыли, что называется. это будет просто ограбление века, о нём обязательно напишут во всех новостных пабликах. что-то вроде «грабитель надорвал спину, пока обносил квартиру в москва-сити». охуенно.

Если быть предельно честной, не столько перед собой сколько перед людьми, взвалившими все проблемы мира на одни хрупкие женские плечи, Эвелин было сложно представить, что однажды ей выпадет «уникальная» возможность быть втянутой в хитросплетение дворцовых интриг и политических распрей, которые и положили начало гражданской войне в Орлее. Она вспыхнула мгновенно, подобно спичке, но на её фоне война между магами и храмовниками, которая вот уже четыре года шествовала по землям Тедаса, казалась каплей в море. Всё что было между последними — обыкновенная ненависть; где храмовники были угнетателями, а маги — угнетёнными за свои же способности. Всё это не просто глупые сказки или слухи — Эвелин своими собственными глазами видела жизнь внутри круга; молча наблюдала за тем, как некоторые из храмовников позволяли вольность, принижали и применяли грубую силу, как некую попытку доказать превосходство над более слабыми. И даже к тем немногим, кто не страшился последствий, и мог постоять не только за себя, но и встать на защиту соплеменника. Подобные картины Эвелин довелось видеть достаточно часто. Естественно, не каждый храмовник был плохим, находили и такие, кто проявлял сочувствие и сострадание, но таких можно было бы по пальцам левой руки пересчитать. По личному мнению Эви, не раз слетавшее с острого язычка вслух, это нельзя было назвать чем-то хорошим. Но после событий в Киркволле, когда восстание магов, а точнее одного из них, буквально стёрло чёткую грань дозволенного, их стало ещё меньше. Большинство людей-не-магов, как собственно сами и храмовники, считали разумным спихнуть вину исключительно на тех, от кого и начались беды, а именно людей с магическим потенциалом. Сами же маги чётки видели вину в тех, кто их угнетал на протяжении долгих лет, а именно в храмовниках. Проявляй они долю человечности, то ничего из случившегося бы, вероятнее всего, не произошло. Эвелин была в корне не согласна с мнением большинства, но, в отличие от них, не боялась говорить об этом вслух. В любом случае она бы так и провела остаток своей жизни взаперти, поэтому стоило отдать должное тому магу. И только за то, что «подарил» свободу, но никак не за открытую охоту, последовавшую после.

Гражданская война в Орлее в корне отличалась от той, которую ежедневно приходилось видеть Эвелин, где накал страстей между храмовниками и магами всякий раз достигал критической точки.
К огромному счастью, застать зарождение противостояния между особами королевского происхождения воочию не удалось — разве что на словах, которым девушка не доверяла {это вошло в привычку?}. Не то чтобы подобное упущение как-то сильно огорчало. Но даже простое посещение подобных мероприятий, где собирались всевозможные сливки общества, вызывали не самое из приятных ощущений. Эвелин была вынуждена принять приглашение на бал в Зимнем дворце с одной лишь задачей — урегулировать назревающий конфликт, где действия любой из сторон запросто могли пошатнуть чашу весов, склонив одну из них в свою пользу. И даже если кому-то из них всё же удалось бы это совершить, ничем хорошим для Орлея это не обернулось бы, лишь усугубило бы и без того шаткое положение. Сохранение мира — то к чему стремилась Инквизиция. Она же была главной из причин по которой Эвелин не отвернулась от просьбы великого герцога Гаспара де Шалона, хотя могла. Долг перед обществом важней всяких предрассудков и чувств. Эвелин, как никто другой чётко понимала, что от неё требуется и чего ожидал чуть ли не весь Тедас. Тот непосильный груз ответственности, что свалился в мгновение ока, едва позволив моргнуть, давил на хрупкие женские плечи. И с каждым разом эта ноша становилась тяжелей, будто намеревалась заживо похоронить.

— Леди Инквизитор, прошу прощения за беспокойство... — говорит один и разведчиков, и столь неуверенно входит в кабинет. Как он постучал Эвелин разумеется не слышала, но помнит, как сейчас, что дверь оставила приоткрытой. По всей видимости, она так сильно погрузилась в собственные размышления и воспоминания, что не обратила внимания как потеряла связь с реальностью. Не говоря уже о необходимости полного сосредоточения на работе.

— Миледи Монтилье направила меня к вам в срочном порядке доложить об... — совершенно неожиданно она вытягивает руку вперёд, вынуждая собеседника замолчать.

— Милый, тебе не говорили, что входить без стука дурной тон? — выражение лица Эвелин приобретает серьёзный, внушающий страх, тон. В её же глазах, к немалому удивлению, мелькнуло что-то тёмное и тяжёлое. Молодой человек, стоящий в нескольких метрах чуть было не попятился назад, завидев в глазах девушки нечто зловещее и пугающее. В них будто бесы танцевали свой безумный танец, и это вызывало внутреннюю панику, которая сочилась наружу, проявившись в открытом испуге.

— Н-но...я...постучал. — невнятно промямлил мужчина, а руки его заметно дрожали, когда он держал важные документы. Эвелин вовсе не хотела довести бедолагу до состояния исступления, а лишь немного «поразвлечься». И сама же не заметила, как всё вышло из-под контроля.

— Да ладно, я всего лишь пошутила. — она смягчается в лице, но в воздухе всё ещё витает некоторое напряжение. И даже лёгкая улыбка никак не исправляет эту ситуацию. — В последнее время произошло слишком много событий, поэтому мне необходима была разрядка. Можешь расслабиться, сладкий.

Мужчина не совсем до конца осознал, что именно сейчас произошло, но с непонимающим видом продолжал стоять, как истукан, и хлопать глазами. Это длилось буквально несколько минут. После которых он всё-таки пришёл в себя и продолжил диалог. Инквизитору не составило труда воссоздать образ безусловно заинтересованного человека. Не всё то, что он говорил было полезной информацией, поэтому пришлось хорошенько постараться «отсортировать» действительно важное от ненужного. В основном это были письма благодарности и отчёты о проделанной Инквизицией работе. Им приходилось получать их в огромном количестве, но едва ли от них был какой-либо толк — разве что в тех, где требовалось очередное вмешательство или помощь Инквизиции. Деятельность организации началась с небольшой кучки людей и поставленной цели, но за короткий промежуток времени им удалось приобрести влияние по всему Тедасу и разрастись до внушающих размеров. А вместе с ними выросли обязанности перед его жителями. Эвелин — невольный наблюдатель всего, что произошло, происходит и будет происходить внутри организации. Хочется ей того или нет, но она важна.

Возвращаясь в реальность, Эви, даже в самом конце, надеялась услышать что-то действительно стоящее. Он всё ещё находился на свободе и представлял угрозу. Прошло достаточно много времени, как он сравнял с землёй первое укрытие Инквизиции, но недостаточно, по всей видимости, чтобы вновь выйти на сцену. Самому, а не искусно управлять марионетками для достижения своих целей. Но им палки в колёса вставлять значительно легче, что в разы облегчает работу. Закончив с докладом, Эви одобрительно кивнула головой, но вновь обратила свой взгляд на засуетившегося разведчика. Его движения вызывали шорохи, нарушающие тишину в кабинете.

— Что насчёт Корифея? — она всё-таки позволяет этому вопросу, так сильно засевшему в голове, слететь с уст. И звучит по-особенному, будто требует, а вовсе не спрашивает. Но собеседник вовсе не теряется, а лишь даёт отрицательный ответ — обнадёживающий. — Так и знала. Можешь быть свободен.

И он бы непременно покинул кабинет, но у него ещё есть что сказать напоследок.
— По имеющейся у нас ранней информации в Арборской глуши замечена некоторая активность венатори и небольшая группа сбежавших магов-отступников — в прошлом вышепоставленные и уважаемые маги из империи, которых с позором выставили за пределы Тевинтера.
После сказанного наступает тишина. Недолгая, но за этот короткий промежуток мужчина, сделав несколько шагов вперёд, успел передать документы с пометкой «секретно». Тревельян не могла знать наверняка о том, что в них говорилось — лишь предположила. Вполне возможно, что там могли быть указаны их имена или же более детальное описание произошедшего в прошлом инцидента — всё что угодно. Эвелин сопроводительным взглядом смотрит на то, что сейчас лежало на почти пустом столе, а затем вновь переводит взгляд на собеседника. И в её глазах невозможно увидеть какого-либо удивления — это вполне обычное дело. В лёгком поклоне мужчина развернулся и поспешно направился к выходу. Эвелин не стала его провожать взглядом, а лишь облегчённо выдохнула, как будто устала от бесконечных бессмысленных диалогов, которые все как один ничем не отличались друг от друга.

Но прежде чем успеть изучить то, что сейчас мирно красовалось на письменном столе, мужской голос вновь раздался, привлекая к себе внимание.
— Чуть не забыл! Леди Кассандра попросила вас наведаться к командиру Резерфорду. Это касается дела о Серых стражах, которые ранее были спасены в крепости Адаманта.

Эвелин уловила едва слышимый звук скрипа, исходящий от двери, после которой наступила абсолютная тишина. Некоторое время поразмыслив она приняла решение не откладывать в долгий ящик поход в одну из башен крепости, где устроился командир Инквизиции. Лёгким движением руки, подхватив горстку так и нераспечатанных документов, Эвелин закинула их в верхний ящик стола, тот который запирался на ключ. Всего лишь обыкновенная мера защиты от мелких хулиганов и прихвостней Корифея, которые, по мнению леди, могли без проблем оказаться внутри организации. Никто не застрахован от тех лжецов, кто умело втёрся в доверие и тем самым обвёл всех вокруг пальца. Как человек здравомыслящий Эвелин никогда не исключала такой возможности, особенно в тот момент, когда они стали у всех на слуху, что привлекло ещё больше людей для работы. Можно сказать, что Тревельян была готова к подобному повороту событий, что очередное предательство не вызывало бы в ней удивление.

Сдвинув стул в сторону, который мешал и заметно сковывал движения, Эвелин, продолжая сидеть на нём, чуть склонилась вниз к самому нижнему из ящиков. С характерным скрипом открыв его девушка забрала то, что было небрежно завёрнуто в тряпичную ткань, после чего задвинула ящик обратно в стол. Буквально несколько секунд она всматривалась в то, что сейчас находилось в правой руке. И так же быстро прервав зрительный контакт, поспешно встала и направилась к выходу.

Эвелин достаточно долго времени провела в стенах Скайхолда, поэтому знала абсолютно все лазейки, существовавшие в каменной крепости. Всё же любопытство однажды победило здравый смысл, который был присущ с самого рождения. И дабы избежать ненужных встреч Эвелин решила выбрать короткий маршрут. Риск натолкнуться на очередного разведчика оставался, но он был минимальным, как в случае, если бы пришлось идти напрямую через тронную зала. И если выбирать меньшее из двух зол, то она выберет тот, где можно столкнуться с одним или двумя, чем с несколькими десятков.

Оказавшись за пределами душного замка, на свежем воздухе, Эви делает глубокий вдох. В нём витает морозный горный аромат, и она чувствует, как лёгкие заполняются им; ощущает, как лёгкое пощипывание в области груди. На дворе стояла ясная солнечная погода, как и на протяжении последних нескольких дней. Не сказать, что это было чем-то плохим, но иногда хочется некоторого разнообразия. Как, например, проливные дожди с грозами, что сверкают в небесах яркими вспышками. Эви такая погода была по душе, пока большая часть остальных терпеть не могли грязь и слякоть. И стоило выйти из тени, как солнце яркими лучами больно ударило по глазам, заставив ту заметно сощуриться. Потребовалось около минуты чтобы глаза привыкли к яркости небесного светила и перестали болеть. И только после того, как Эвелин вновь могла видеть окружающий мир в нормальном его состоянии, а не расплывшимся блеклым пятном, она продолжила двигаться. Буквально за несколько метров она заметила, что центральная дверь в башню распахнута настежь. И едва ли могла видеть, что именно сейчас там происходило — слишком далеко.

С каждым шагом, уверенным и решительным, расстояние становилось меньше и меньше, а потом и вовсе исчезло. Оказавшись буквально в двух шагах от порога она замирает, вслушиваясь в конструктивный диалог командира и посыльного. Наблюдает за ним, как он увлечённо с головой окунулся с головой в работу, теряя при этом связь с окружающим миром. В его действиях и словах стойко ощущалась твёрдость и решимость — так явственно, как никогда иначе. И её губ трогает лёгкая улыбка после которой Эвелин бесшумно переступает порог, оказавшись в знакомом до чёртиков помещении. В воздухе, как и прежде, теперь витал едва уловимый аромат цитруса, древесины и пряностей — тот, что безумно нравился ей. Продолжая оставаться невольным наблюдателем событий, девушка отошла в сторону от двери, изящно оперевшись о прохладную каменную стену. В это мгновение у неё не было веских причин прерывать занимательную беседу, поэтому она намеренно продолжала быть незаметной. Не было никаких сомнений, что командир Резерфорд вообще слышал, как девушка зашла в его обитель. Её последний шаги были мягкими, практически бесшумными. За чужими голосами даже хорошо слышимый сторонний звук растворялся, превращался в ничто, а едва уловимый и подавно.

Скрестив руки на груди, леди Инквизитор продолжала созерцать, сохранив ту лёгкую улыбку на своём грозном лице. Оставаться вне поле его зрения удалось недолго, но и этого сполна хватило, для того чтобы насладиться безмятежностью и спокойствием, которые были в относительном недостатке. Когда воинствующий храмовник соизволил оторвать свой взгляд от изучения письменной составляющей доклада и чуть повернул голову в сторону, то обнаружил за спиной молодого человека неожиданную гостью. И это заставило его на секунду войти в ступор, что нужные слова попросту потерялись. Эвелин лишь выразительно подняла брови и позволила очевидному, но так и не произнесённому вслух комментарию повиснуть в воздухе.

— Не хотела нарушать рабочую атмосферу. — затяжное молчание продлилось недолго, а в словах отчётливо слышалась ирония. — Не обращайте внимания, продолжайте. Я никуда не тороплюсь.

Эвелин будто нарочно продолжает так явственно издеваться, будто намеревалась вызвать чувство озадаченности и гнева, играя на струнах души. Она всегда была прямолинейной, и Каллен об этом прекрасно знал.

по руке поднимается след от кинжала — режь сразу, не медли — стремится ввысь, к сгибу на локте. детским любопытством вычленить, что он живой. вырисовывает простое уравнение на песке тонкой палкой: следить за развитием жизни своей со стороны скромного наблюдателя равняется я. отдать себя волнам, проверить — потопит сразу или помучает немного. кэйя, вкусом кислым на языке, смотрел на улыбку джинн и в зеркале ванной комнаты под обеспокоенный стук аделинды пытался повторить. пальцы держали уголки губ, поднимали вверх — до боли в щеках — получалось похоже.

во снах он видит дворцы — шпиль со звездой украшает крышу: вот-вот разрежет темноту ночи. он ходит мимо них, неприкаянный и незамеченный, и только слышит — крики, крики, крики. мольбы сквозь стиснутые зубы, отчаянием разрезают душу, отравляют. запах костра — горят ткани, горят кости, горят они — преследует, пока его непривычно маленькие ноги пытаются сбежать из этого кошмара. он просыпается в холодном поту: руки будут трястись еще долго. ему в затылок дышит необъятное нечто, открывает широкую пасть, чтобы заглотить целиком, но никак не решается.

долг остается долгом. защитить, подставиться под удар. в мондштадте все так ярко — флаги, цветы, улыбки людей — хочется зажмуриться и протереть глаза, надавить сильнее, увидеть в них звезды. расправленные плечи, ни один мускул не напряжен. расслабься, кэйя, чего так ссутулился. беспечность впитали с молоком матери и теперь сладким сиропом заливают долину песнями, смехом, гулом голосов хора, пока рыцари обнажают  свои клинки во имя свободы. патрульные убийства мусора во имя благой цели.

убийства во имя свободы.

во снах он видит дворцы и перестает спать. на периферии сознания крики заевшей пластинкой повторяются, не оставляют в темноте постели. оно уже оскалилось и уже вот-вот. осталось только продохнуть полной грудью последний раз, выполнить свой долг до конца. осталось только

добить последнего. но

твой отец. хочется отрезать уши, закопать их где-то далеко и глубоко под землю, чтобы никогда больше не услышать упоминаний. замытым пятном на белой рубашке — сколько не стирай с мылом, все равно остается. не помнит лица, помнит только руки. большие и холодные, тянут вперед сквозь глину — ноги вязнут в грязи, и кэйя только хочет сделать передышку, остановиться на мгновение. зыбкой мерзлотой отдается, и хочется сбежать.

страшный секрет в шкатулку на ключ и убрать подальше. если не видишь его, едва ли помнишь, то его и не существует. ему пожимают руку за отличную работу, ему в лицо улыбаются этой широкой мондштадской улыбкой. а тайна растет-растет-растет, ложь переплетается, как лоза на том дворце, скоро дорастет до самого шпиля и устремится вверх. собирает ракушки на пляже, складывает их в башню, а она так и норовит упасть, проклятая.

но улыбается, складывая меч в ножны. сегодня он не добьет последнего.

— не припоминаю, чтобы мы виделись, юный господин. я могу помочь?

золотые волосы незнакомца не слепят глаз, и запах бездны остается дурманом. останется новым швом. пока паника прорывается, поднимается снизу вверх, закрой все двери на замок. среди этого очередного жаркого дня разгорается ярким пламенем страх.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

губы сухие — на выдохе облизывает языком. обращает на себя айсберги  распахнутых зрачков, а заповеди отца на зубах отдают песком — повторяет как мантру.

не слушает — вслушивается в звуки и буквы, изучает эскизами искрами_блеском полыхающих черных радужек, вглядываясь в карие. так похожи на глаза криса ву.

голос спасительницы щекочет шею липкими пальцами, а мысли брыкаются, снаружи растягивая губы в кривой улыбке. от чужих пальцев мурашки ползут по затылку от темечка вниз к позвонкам и спотыкаются о выпирающую бугром кость. минуты циферблата отбивают ритм четвертого десятка, голос медленно затихает, переходит на шепот.

сердце убийцы выбивает ошеломляющий ритм и замирает в тишине. лик смерти кажется воистину иконописным: волосы блестят, у глаз — непогрешимое зло — рассеивается... страхом?

он на миг вспоминает, с этими вдохами-выдохами через лёгкие, с этими волнующими эмоциями и слабостями в теле, не всегда была та пустота, которую он уже привык чувствовать в себе, полосой толстой разрезая кожу себе. разрывает привязь — нити, привязанные кандалами к рукам бледным, обрываются, в лёгкие настырно врывается кислород. его клетка пестрила белым цветом, его клетку окружали бездушные твари_врачеватели душ, убивающие в нем ее ошметки.

мысли крошатся под ноги фальшивыми нотами, застревают в ушах скрежетом жести и битого стекла. они хороши для тех, кто не слышит, и испорчены.  словно в тумане, не давая никаких чётких очертаний, ночь сжимается словно бы в один час, бессмысленные тени 'завтра' гуляют ворохом вокруг.

завтра.
что будет завтра?

и он входит в раж.

— ву...

она — издевательски прокручивает, как диафильмом, воспоминания, что застряли где-то в горле — раздерешь до крови, если попытаешься выкашлять. он — штормовой волной хватает хрупкие плечи, оставляя синяки на память и взглядом царапая тонкие ключицы, что дрожат трепетом.

— я же сказал не делать этого. что непонятного было в моих словах?!
вырывается, пятится, выставляя вперед ладони, но в глазах — ни капли страха. три шага, и ее кровь заляпает глянцевый пол, но в ее глазах отражение криса ву.

пальцы убийцы переворачивают журнальный столик, дно вазы царапает поверхность и звоном сотрясает глухое сопротивление. сопротивление, в котором дышать нечем из-за сладкого шлейфа парфюма нимфы и его крови.

им не различает ее запах.
он привык к ней.
но не привык к своей.

ее крик слишком далеко, но он улавливает тень тонкой кисти руки, прежде чем статуэтка бастет не взрывается на лице, пылью рассыпаясь у ножки дивана.

в глазах ву — растерянность — умолкает.
в глазах има — адская ярость — слизывает кровь с губ.

он едва держится на ногах, но из груди, раздирая плоть когтями и истерией, рвётся дикий протяжный рык. ваза ответно_наказанием летит прямо в провинившуюся жертву, и никакие проклятые титановые руки не способны остановить этот рывок.

в глазах джессики по-прежнему крис ву.

осколочное эхо бьется о стену и брызгами рассыпается, разрезая кожу нимфы алой линией вдоль предплечья. и время останавливается. джэбом поднимает разрывающийся тонким женским голосом аппарат с пола, переступает битое, заляпанное кровью стекло и убирает волосы ву с плеча, поднося телефон к ее уху.

— отмени вызов
одними губами.

расплывчатые огоньки – вихрь, искрами царапающий плотно-сжатые веки, в пределе слышимости – рычание шин, воплем сворачивающих в пеленге улиц. внутри – едкий слом, разбивающий клетки исколоченного темными фигурами мусора. мусора, что он вошел во вкус умерщвлять.

скорая.

х

в нос ударяет терпкий имбирный запах, задетая локтем чашка горячей жидкости падает под ноги, разбиваясь на
тысячи крошечных осколков. человек в белом халате слепо крошит их подошвой, вызывая дрожь. блеклый свет выедает глазное яблоко, колени подкашиваются от давления в плечи, а в отражении шкафчика с
микстурами — бледное лицо и ноги, болтающиеся в воздухе, замирают маятником.

с посиневших от лекарств губ умирающей надеждой срывается:

отпустите меня
я[не]сумасшедший

в тот день за ним закрылись дверцы белого автомобиля, клетки, его проклятого «рая», исполосованного анафемским ферраллитным красным.

х

темные кончики волос щекочут разбитую скулу, подписавшая_себе_смертный_приговор прищуривается, стучит пальцами по ранкам, а ему кажется, что этот звук ломом бьется в стенках черепной коробки. джэбом предпочел бы остаться брошенным на гнилой земле, покуда солнце не взойдет над горизонтом, но сил
сопротивляться нет.

опираясь на хрупкое девичье тело, он снова ощущает себя больным мальчишкой, брошенным под коршуны армейских ботинок клана, его единственного дома. щека горит, задевая ключицу, выбивающуюся из-под тонкой ткани кремового платья, и только черничный запах с легкой примесью лаванды держит на ногах.

впервые за долгие годы,
такой уязвимый,
такой обессиленный,
он разрешает себя увести.

…

темнота приобретает бледно-зеленый оттенок стен. любопытные глаза скользят по позвоночнику, выжигая ткань
распахнутой джинсовки и мурашками осыпая кожу.

яркий свет бьет в глаза, он шипит от боли, чувствуя женские пальцы на своем подбородке. прикосновение неприятно, вызывает худшие воспоминания, но терпит, костяшками, до едва ощутимой боли для него, упираясь в края столешницы.

— если не хочешь жить, может быть и есть смысл.

чужие пальцы перекрывают путь струйке крови, обволакивающей предплечье. от ее запаха внутри все стягивается в ком, замирает вместе со сдавленным вздохом. джэбом ненавидит кровь. он одержим ею.

— обработай мне лицо

приказывает заведомо ожидая покорства. он любит управлять, он не умеет просить, он не тот, кто говорит спасибо. переводит взгляд на сумевшую оказать ему помощь - уголки губ приподнимаются в легкой усмешке.

в воздухе появляется смесь спиртного и затушенных сигаретных окурков с дымом, прячущимся в осыпающейся потолочной стружке.  столешницы нет, вместо нее круглый стол, а на нем, в горке пустых бутылок из-под пива, пара мужских рук с пачкой  протянутых фотографий.

это твоя сестра? держись от нее подальше, им джэбом
ты так хотел отгородить меня от своей сестры, крис ву, но что, если она сама пойдет за мной?

— никакой скорой, ву. даже не думай.

паучьи пальцы киллера накрывают мертвой хваткой тонкое запястье, черные глаза впиваются в бледное личико, пока телефон со стуком  не падает на глянцевую поверхность. тень сдается, исчезает за дверью кухни. убийца задерживает дыхание, встает на ноги и бредет  в сторону гостиной, не слыша нерешительно умолкающего голоса из ванной — оставаться на месте.

джэбому плевать, чья это квартира, что он всего лишь гость, на деле брошенная собака, подобранная в грязной подворотне.  им опускается на мягкую оббивку дивана, не заботится о том, чтобы не испачкать. запах нашатырного спирта рядом  сталкивает полюса, сменяя вертикаль горизонтом. с губ срывается тихое шипение, стоит врачевателю прижечь рану потуже.

впервые он делает это не сам.
впервые о нем заботится м у с о р

по правде говоря, клэр не особо любила различного рода конференции, включающие в себя доклады светлых умов всей страны и не только. нет, конечно, она не считала себя слишком глупой для подобного, просто её методы решения проблем несколько… иные. и, тем не менее, только посмотрите на рэдфилд: слоняется вместе со всеми по коридорам и холлу отеля, заполненного людьми, да дожидается заселения, хоть чутьё и подсказывало, что легче попросить коллег оставить вещи под чутким присмотром местных портье и отправиться в конференц. зал, если они не желают пропустить первый, открывающий этот научный слёт, доклад.

спросите, почему вдруг «террасейв» отвлеклись от своей привычной деятельности и послали своих людей для участия в конференции? всё очень просто: расширение сферы влияния, поддержка независимых учёных и меценатов да доклад о текущей деятельности организации с упоминанием направлений, в которых та сейчас работала. каждый преследовал здесь свои интересы, «террасейв» не исключение. потому клэр не сильно удивляется, когда буквально нос к носу сталкивается с ребеккой чемберс, что едва ли не сияла, увидав перед собой вполне себе знакомое лицо.

– я уж думала, они посадили тебя на цепь в лаборатории и никуда не выпускают, – усмехается рэдфилд, позволяя взять себя под руку и вновь окидывая очередь на регистрацию долгим взглядом. – по правде говоря, я бы с удовольствием сходила в бар прямо сейчас, но, боюсь, коллеги не совсем правильно меня поймут. – девушка пожимает плечами с максимально жалостливым выражением на лице ( чему научилась у криса, между прочим ), а после качает головой и кивает в сторону молодого паренька, стоявшего неподалёку с сумками. – как видишь, я тоже пока не устроилась, так что попытаю удачу вместе с тобой. иначе придётся написать жалобу по поводу ужасной организации в плане расселения гостей.

мнения на счёт ребекки ходили самые разные: кто-то искренне ей сочувствовал, памятуя об ужасе, которой той пришлось пережить в свои восемнадцать; иные считали её недалёкого ума, недоумевая, как кто-то вроде чемберс в свои года смог столького добиться; а кто-то и вовсе придерживался мнения, что бекка – гений, которого, словно редчайший экспонат в музее, требовалось охранять с особым рвением. лично клэр больше склонялась к последнему варианту, но, конечно, фанатичным настроям не поддавалась. для неё ребекка в первую очередь была тем человеком, который, как и сама рэдфилд, прошёл через глубоко травмирующие события с достоинством, выдержав все испытания и по праву находясь там, где сейчас находится.

чемберс что-то продолжает оживлённо щебетать. клэр улыбается, активно кивая.

– уважаемые участники и гости нашей конференции, – раздаётся из динамиков, привлекая внимания, – мы начинаем через пять минут. просьба всех желающих подняться на четвёртый этаж в конференц. зал.

– идём, – теперь настала очередь рэдфилд тащить за собой ребекку, – не хочу стоять огромную очередь ещё и к лифтам. простите, извините, пропустите, пожалуйста!..

продемонстрировав чудеса ловкости и смекалки, клэр затягивает бекку вслед за собой в лифт и облегчённо прикрывает глаза, прислонившись к зеркальной стене.

– ненавижу очереди, – со смешком поясняет девушка, – поэтому стараюсь их избегать всеми доступными способами.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.