Закат звучит, разгорается, жалит золотом по инерции работающие пальцы. Августовский теплый вечер крадется, наступая на город издали, оттуда, где на горизонте в солнечном огне плавится небо: Гелиос невольно забывается, вглядываясь в это смутно просматриваемое из окон кафе пожарище, отвлекаясь от осточертевших нот — из раза в раз он играет все тот же репертуар, выходя на подработку, и от стабильности со дня на день начнет тошнить, кажется. Он давно выучил наизусть каждый чертов такт и того раньше освоил навык ориентирования по клавишам на ощупь. Порой кажется, что Гелиос сыграл бы и без инструмента, отними у него кто этот разваливающийся местный рояль — хотя это, конечно, полнейший абсурд.

Во второй половине дня по пятницам в кафе извечно людно. Кто-то пьет облепиховый чай и мечтает о пенной ванне, которую сможет принять совсем скоро, кто-то почти разом опустошает чашку с американо и снова куда-то спешит, точно его рабочая неделя только начинается, а кто-то с затравленным видом просит долить ему в кофе ром. По обыкновению места у окна занимает немного шумная компания подростков, которые почти ничего не заказывают: возьмут для приличия пару самых обыкновенных пончиков в сахарной пудре и сидят до самого закрытия, увлеченные разговором.

Гелиоса посетители замечают изредка, в основном в том случае, если оказываются здесь впервые. Тогда пианист привлекает их внимание на пару минут, и они со страшно серьезным видом пытаются слушать до пошлого примитивные и заезженные пьесы, исполнять которые по собственной воле он бы не стал никогда. Все эти мелодии из кинофильмов, миллион раз сыгранные здесь и до него, упрощенные, переведенные в более легкую тональность, урезанные почти вдвое, вызывают одно лишь раздражение у Гелиоса, для которого музыка — все равно что добрая половина его жизни. О, как противен он себе всякий раз, когда так нещадно коверкает эту самую половину ради жалких денег!

В этот день он играет все с той же ненавистью к себе, быть может даже с большей, чем прежде: она сочится с кончиков пальцев и капает на пол фантомными багряными каплями - вот-вот материализуется, замеченная кем-то нежеланным, незваным, негаданным... Дурное предчувствие клокочет в глотке и не отпускает, щекоткой неясного бежит по позвоночнику и обретает имя лишь тогда, когда дверь кафе распахивается и на пороге появляется нетипичный посетитель. Лучи солнца врываются следом и умирают в тени, им отбрасываемой, и Гелиосу кажется, что в помещении холодеет и становится мрачнее на несколько тонов.

"Словно ворон", - отмечает рыжий про себя и впервые за долгое время запинается посреди вызубренного произведения, тут же исправляясь: мелочь, незаметная для окружающих, но отчего-то чудовищно важная для него самого. Лицо незнакомца он видит всего лишь мгновение и тут же отводит взгляд, уставившись сосредоточенно в ноты, которые ему совершенно не нужны. Пытается не думать, но в памяти уже отпечаталось: черный, прогоревший, сокрытый за длинным пальто, угольными перчатками и медным шарфом. Одет не по погоде, жарко, умышленно, точно пытается спрятать собственную личину и от окружающих, и от себя самого. А в глазах - нечто смутно знакомое, царапающее гортань при попытке судорожно сглотнуть. И тут же вспоминается другой взгляд, моложе, ярче, но также припорошенный пеплом... Может ли быть, что?..

Мысль так и не вспыхивает в сознании, пойманная за хвост, и можно бы выкрутиться, перестать думать о пугающем сходстве: уже и не счесть, сколько раз он видел Зэссера в прохожих и сколь часто ошибался. Но пальцы вершат страшное, незапланированное и непоправимое: сами, противясь здравому смыслу, наигрывают сначала робко, а спустя некоторое время уже более уверенно старую мелодию из другой жизни, канувшей в прошлое, оставшейся где-то за воротами родительского дома.

До-минор, три бемоля при ключе. Протяжно и тоскливо, но с просачивающейся сквозь такты надеждой - так он играет теперь то, что некогда воодушевленно показывал ему. Незаконченная пьеса, теперь же - полноценное, почти серьезное произведение, посвященное все так же Зэссеру, звучит обреченно и горько, сбивчиво. Набирает обороты, гремит и затихает, рассеивается, как ударяющиеся о скалы соленые волны. Пульсирует и бьется, точно кровь у Гелиоса в висках в эту самую секунду.

"Если он - узнает. Обязательно узнает", - взгляд сверлит спину замершего с чашкой в руках незнакомца, а пальцы дрожат от совершенного бунта - отклонения от программы. От того, что он, возможно, смотрит и играет для того, кого горячо ненавидит и в ком ужасно нуждается.

Ему страшно: вдруг он не шелохнется? Вдруг финальный аккорд отзвучит, а посетитель допьет свой горячий напиток и уйдет, даже не взглянув на него? Вдруг это - очередная ошибка воспаленного разума? Тогда почему же так гулко бьется о ребра взбудораженное сердце?

Звон бьющейся чашки раскалывает всякие сомнения: мелодия обрывается вслед за этим звуком, и Гелиос, чувствуя, как его бьет мелкая дрожь, поднимает голову и цепляется взглядом за ровную спину Зэссера, вылетевшего из кафе стремительно. Официант начинает суетиться у разбитой чашки, раздраженно причитая, и в какой-то момент сердито кивает головой пианисту: мол, чего остановился? Еще с тобой проблем не хватало.

Гелиос игнорирует кивок. Он подскакивает с рояльного стула, обожженный, разъяренный, ошалевший. Сердце бьется о ребра бешено и глупо, бьется невыносимым жаром и пускает по сосудам вскипающую кровь. Срывается с места раньше, чем успевает осмыслить это действие: ноги сами несут к выходу, ладонь независимо от воли хозяина нащупывает ручку, поворачивает — и дверь распахивается, а взбудораженный парень практически вываливается наружу, в живую, гудящую улицу.

Силуэт Зэссера скользит за угол, скрываясь от глаз преследователя. Гелиос моментально кидается за ним, понимая, что ни за что не упустит его теперь, когда наконец-то встретил. Он знает, что это Судьба свела их вновь, не иначе: не бывает на свете таких поразительных совпадений.

Заворачивая за угол, думает о том, что скажет Зэссу, пока тот, разумеется, будет молчать и пристыженно слушать: потому что он виноватбесконечно. Виноват в том, что ушел и не попрощался.
  В том, что заставил Гелиоса чувствовать себя брошенным, использованным, униженным и преданным. Ничтожным и незначительным настолько, что сказать ему честное «прощай» — пустое, ненужное.
   В том, наконец, что прямо сейчас Гелиос задыхается, захлебывается всеми теми чувствами, что переполняют грудную клетку, не находя выхода. Все те мысли, те чувства, что копились то время, пока он пребывал в горьком жгучем неведении, достигли своего апогея, и логичным выходом для Гелиоса было бы лишь одно: взорваться, разлететься на осколки, нырнуть, наконец, в блаженную пустоту безразличия, из мести унося за собой и Зэсса.

Лететь в бездну нет необходимости, понимает он. Вы ведь уже здесь, на самом дне, и то, что Зэссер ждет тебя, прислонившись спиной к стене - самое прямое тому доказательство. Большего и не нужно, чтобы понять: он не бежит от Гелиоса впервые за все то проклятое время, что прошло с момента их последней встречи. И он примет, хочет того или нет, все вытекающие последствия. Он сдается.

Гелиос молча останавливается напротив и всматривается в его серое лицо, в этот глупый болезненный изгиб губ, в опасно глубокие глаза, в которых противоборствуют наполненность и пустота. Рыжего трясет так, точно у него сильнейшая лихорадка: впрочем, это может быть правдой, потому что ему невыносимо жарко и кружится голова. А Зэсс будто бы совершенно спокоен - так подумал бы всякий, кто его не знает. Или, по крайней мере, не знал.

"Что тебе сказать?" - думает Гелиос и делает несколько шагов к нему, стараясь подавить желание рассмеяться с абсурдности ситуации. Кто бы мог подумать, что он, целенаправленно искавший Зэссера все это время, столкнется с ним по чистой случайности в каком-то непримечательном кафе?

Ему хочется коснуться его: просто чтобы убедиться, что он настоящий, что это не игра воображения, и своему желанию рыжий решает не противостоять: замахнувшись, бьет со всей дури Зэсса в челюсть (чем, в конце концов, не прикосновение?). Немного мажет, уменьшая тем самым силу удара, и потому замахивается снова — и тут же обессиленно опускает руку. Отступает на шаг, увеличивая расстояние между ними, дерзко вскидывает голову, смотря снизу вверх: Зэссер по-прежнему выше него, как то было еще в детские годы. А ведь обещал Гелиосу, что все изменится, стоит только подождать, и трепал по рыжим волосам снисходительно — мол, вырастешь еще, потерпи. И даже здесь соврал — мерзкий, подлый, искусный лжец, на которого стоило бы смотреть сейчас с одним лишь презрением. Стоило бы дать ему понять, что он натворил, что он сделал с ним, сколь многое выжег в солнечной душе.

— Ты просто мерзкий, Зэсс, тебе ясно?! — он шипит это по-змеиному, ядовито, искусно играя в отвращение, но при всей желчи в голосе, при всей уверенности в собственной правоте робеет, как идиот, от необходимости гордо и прямо смотреть собеседнику в глаза. — Что это сейчас было, а? Что за дурацкие игры с демонстративно разбитой чашкой? — снова шаг вперед: слабо бьет Зэсса в грудь, и голос его надламывается на середине второго предложения. — Да как ты можешь вести себя так несерьезно, так глупо после того, как бросил меня? Вылетать из кафе, снова бежать от меня, как от огня, а потом - ждать вот здесь, самонадеянно и эгоистично веря, что я прибегу следом? Да с чего бы мне делать это?! Почему мне не должно быть все равно по прошествии всего того времени, что я не знал тебя?! — "Но тебе ведь действительно не все равно. И ты здесь", - шепчет голос из подсознания, и Гелиос, злясь теперь не столько на Зэссера, сколько на собственную одержимость им, бьет снова, теперь — сильнее. И потом срывается на крик: — Зэсс, ты даже не попрощался! Даже не попрощался со мной, ублюдок! Ты просто ушел и перечеркнул все данные друг другу обещания, все эти наивные, но искренние подростковые клятвы! Ты хоть можешь представить себе, что я почувствовал, когда осознал, что ты не вернешься? Можешь ощутить хоть на мгновение отчаяние мальчишки, потерявшего своего единственного друга? — он импульсивно всплескивает руками, чувствуя, что кровь пульсирует в висках. В голове шумит, в горле — ком, и говорить все труднее и труднее с каждой эмоциональной фразой. — Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал, что я чувствовал? Я чувствовал, что меня предали. Я чувствовал, что мне разбили сердце — почти намеренно, ведь тебе всегда было известно, что ты бесконечно дорог мне, — короткая пауза, и Гелиос усмехается перед тем, как добавить: — Ты был так важен, что я ушел из дома. Чуть не сдох на улицах от голода, пытаясь разыскать тебя. Я ненавидел тебя, но вместе с тем хотел... — его голос обрывается на середине предложения, и он отводит взгляд, зная, что за многозначительным "хотел" кроется множество невысказанного, но болезненного, разрывающего.

Хотел — нет, хочу — проникнуть вместе с солнечными лучами тебе под кожу. Смешаться с кровью, сплестись нитями нервных окончаний, касаться — по-настоящему, крепко и больно, оставляя следы на коже в виде эстетически прекрасных гематом. Дышть тобой, смотреть в тебя, тонуть в тебе пару мгновений перед тем, как вцепиться тебе в глотку со звериной яростью, и, ошалев от вкуса родной крови долго, безумно и слезно смеяться над собственным сумасшествием.

Вот что было так необходимо. Близость. Прощение. Искупление. Дать выход обиде, эмоциям, изранить оппонента — и после этого сплестись сосуд к сосуду и никогда, никогда более не отпускать от себя ни на шаг.

Будучи моложе, он и сам не понимал, почему пошел за ним следом. Почему был готов бежать сколь угодно долго, остановившись лишь тогда, когда наткнется на его взгляд. Почему он не забыл, не забросил все те мелодии, что писал для него. Сейчас же, повзрослев, он видит в Зэссере одержимость, нездоровую и опасную, убийственную - и ненавидит ее так же сильно, как..

Сердце пропускает удар, когда все насмешки сестры, которые так злили, обретают смысл. И он смотрит в его глаза, понимая, что вот-вот расплачется, вот-вот сам же и сбежит, уязвленный, пойманный с поличным за не озвученным, но читающимся в его глазах. Да ты же болен, Гелиос, ты неизлечимо, раз-и-навсегда-болен...

Теперь же он смотрит испуганно. Глаза глупо щиплет.
"Твою же мать.."

- Я тебя ненавижу. Слышишь? Ненавижу. И это все, что ты должен знать, - потому что большего ты не заслуживаешь. Потому что ты не должен узнать о том самом "большем" - иначе оно сломает все твои представления, сломает веру в солнечного мальчишку. Оно покажет, что солнечным он был не по своей натуре. Таким он смог в полной мере стать только лишь из-за тебя.

Ради тебя.

Отредактировано Рэй Вудсон (2024-06-25 21:18:30)

Взгляд Зэссера, направленный в лицо, распаляет Гелиоса. Он чувствует его на собственных дрожащих губах: это и обжигает, и леденит в одночасье, в груди тупо болит, в голове - упорный вой, загнанный, брошенный, собачий. Он смотрит на него в ожидании то ли ответов, то ли шанса на отмщение, пока слетевшие с губ пылкие откровения все еще накаляют воздух между ними, двумя связанными судьбой идиотами.

Хочется сорвать с его лица эту гадкую улыбку, с которой он произносит первые за гребаную бесконечность дней слова. Каждая эмоция Зэссера кажется неправильной, карикатурной, выдавленной в страхе позволить себе искренность, позволить себе быть достаточно сильным, чтобы объясниться, а не кривить губы, пока голос звучит надрывно, обнажая спрятанные за буднично-сухими вопросами чувства. Гелиос буквально кожей ощущает взаимное желание прикоснуться, сумасшедшую тягу, ломку практически, так долго подавляемую в попытке бросить обоюдную тоску по теплу и близости. Зэссер – зависимость, от которой он не смог отказаться, которую не смог заменить ни одним из улыбающихся открыто лиц, ни одной протянутой рукой, ни одними объятиями или даже робким прикосновением губ, на которое ни разу так и не ответил.

Но он бы ответил ему. Ответил бы даже сейчас, и это больше не смешно. К горлу подступают слезы, сделать вдох – непосильно, глаза печет, и все, о чем он мечтает – прижаться, наконец, лбом к его лбу. Ощутить, что теплом обжигает по-настоящему, что, сморгнув слезы, он не откинет его запах, как наваждение, не очнется, распахнув глаза после очередного горько-сладкого сна, а продолжит тонуть в этом. Он хочет ощутить родное дыхание на своем лице, хочет сплестись с Зэссом дрожащими пальцами. И да, он по-прежнему злится до трясучки, но прежняя ярость постепенно отпускает, пока взгляд любовно оглаживает черты лица, ставшие еще острее. Коснешься языком – непременно поранишься.

В какой момент он успел стать рьяным мазохистом?

Кажется опрометчивым и наивным верить, что Зэссер чувствует то же самое. Гелиос привык думать о своей зависимости как о чем-то постыдном, невзаимном, но с уверенностью он может сказать, что Зэссу не все равно. Быть может, он был для него братом, другом, верным спутником, - это тоже сильно. Это тоже может связать тебя с кем-то накрепко красными нитями. Это тоже может быть чем-то губительным. И, конечно, это то, от чего до одури больно отказываться.

- Ты не хотел? – он шипит, снова кидая Зэссу вызов, сжимая с силой кулаки. – Ты рад? Действительно? Тогда какого черта ты не порадовал себя немного раньше? Какое право ты имел вести себя как подонок? И как я могу рассказывать тебе хоть что-то теперь, открываться, разрешить себе вспомнить, как это – делиться тем, что болит, с кем-то важным? Как я могу поверить, что ты останешься, даже если вдруг ты решишь пообещать мне, что не исчезнешь завтра, или через день, или через неделю?

Гелиос хочет сказать ему, как мало теперь будет значить любое слово. Хочет поведать, что больше не верит в доверие, и сам, следуя собственным данным обещаниям, с опаской относится к пламенным заверениям других. Хочет, чтобы Зэссер понял, как тяжело день за днем продолжать надеяться, игнорируя циничные комментарии Шелы, и насколько сложно не потерять себя, когда надежда медленно умирает день за днем.

Ему хочется закричать раненым зверем, но Зэссер делает шаг навстречу, качает головой, и под его нежным взглядом несформировавшийся крик так и раскалывается в груди, не найдя выхода. Расстояние между ними – длиной в один выдох, в одно лишь моргание рыжих пушистых ресниц, и оно коллапсирует, схлопывается. Гелиос безвольно разжимает кулаки, и хоровод возмущений и обвинений в голове застывает: внутренний вопль сметает сладкой тишиной, точно по щелчку пальцев, когда жаркие ладони Зэсса оказываются у него на спине.

От неожиданности он утыкается носом ему в шею, в какой-то не сокрытый за шарфом клочок родной кожи. Голову ведет от внезапной близости, объятия сквозят отчаянием и невыраженным чувством вины. Дыши, твердит себе рыжий. Пожалуйста, Гелиос, просто дыши. Вдох-выдох, без единой мысли о том, что всё вокруг теперь пропитывает его запах, губительный, ядовитый, правильно-родной. Такой, каким он был всегда, разве что теперь со стойким сигаретным шлейфом.

Вдох получается тяжелым, ножом бьющим в центр грудной клетки. Перед глазами всё куда-то неудержимо плывет. Гелиос жмурится, смаргивая соленую влагу, хватается за чужие плечи крепко, точно сейчас упадет, пытается не плакать навзрыд, кусая тихо губы, но слезы так и льются неконтролируемо из глаз. Ему плохо, его точно рвет на части изнутри, но боль выходит со слезами, так долго подавляемая и наконец-то получившая шанс вырваться из молодого сердца на свободу.

- Тебя не было так долго, - шмыгая носом, он, неожиданно для самого себя, улыбается. – Представляешь, даже этого времени оказалось мало, чтобы отпустить тебя. И я даже готов снова тебе поверить, если ты пообещаешь, что мне и не придется, - ведь так просто верить, если отчаянно любишь. – И если ты не перестанешь так искренне, точно без слов со мной объясняясь, меня обнимать, то я не смогу больше злиться, - потому что единственное, что пугает меня сейчас – потерять твое тепло, отпустить тебя, остаться в одиночестве.

Когда они отстраняются друг от друга, Гелиос не находит в себе сил сделать шаг назад. Держится ближе, завороженно скользит по нему взглядом. И шепчет в ответ:

- Идем.
***
Он не раз представлял себе, что Зэссер заявится к нему на порог. Ворвется в его жизнь уверенно, точно и не исчезал, точно присматривал всё это время, держась поодаль. Тем те менее, дрожащей рукой пытаясь попасть ключом в замочную скважину, он все еще не верит, что это по-настоящему. Точно один за другим сбываются все его сны.

Неловко вспоминать, какое развитие получала добрая половина тех снов, в которых они с Зэссом оказывались один на один в закрытом пространстве.

Подвал, некогда принадлежавший увлеченному букинисту, теперь же – дом Гелиоса, встречает их привычным запахом сырости и отрезвляющей прохладой. Рыжий окидывает взглядом царящий в помещении беспорядок, проглатывая желание извиниться за хаос и сообразить на ходу парочку оправданий, и пропускает Зэссера вперед. Мямлит что-то неразборчиво про аккуратность, про то, что книжные стопки на полу очень неустойчивые. Пытается заполнить тишину неловкими комментариями, оттягивая тот момент, когда они снова сконцентрируют друг на друге все внимание.

Он закрывает входную дверь на ключ изнутри перед тем, как сбегает в ванную, - потому что боится, что сбежит Зэссер, стоит оставить его лишь на мгновение.

Холодная вода в ладонях гипнотизирует, отражая рыжий ламповый свет: бликует, точно маленькое солнце в трясущихся руках. Гелиос умывается, но это не помогает прийти в себя: ему страшно возвращаться к пыли, танцующей в косых лучах, к разбросанным книгам и нотам, к инструменту, карандашам и Зэссеру. К единственному на свете скоплению всех его смыслов и желаний, оставленных за дверью. Он дышит так, как привык дышать при накатывающей панике, истерично смеется, поднимая взгляд от раковины к зеркалу. Буравит взглядом собственное отражения, пытаясь осознать реальность происходящего.

Проходит несколько минут, прежде чем он находит в себе смелость выйти за дверь. Направиться к кухонным тумбам, скинуть в раковину заселившую поверхность грязную посуду, наполнить и включить электрический чайник. Тупая последовательность рутинных действий успокаивает, концентрироваться на них оказывается почти приятно.

- У меня нет чая, но я могу заварить мяту, - предлагает буднично. Ищет безуспешно чистые чашки, но находит лишь одну. Себе закидывает мятные листья в стакан со столетней, кажется, чайной полосой на стенках. – После такой выходки меня навряд ли снова позовут там играть, - тут можно бы добавить колкую шутку. Что-то вроде «смотри, ты снова руинишь мою жизнь», но Гелиос лишь болезненно улыбается.

Он дает ему свободу выбора: извиняйся, оправдывайся. Молчи, виновато рассматривая меня с этой неясной отчаянной нежностью, что отразилась в глазах тогда, перед объятиями. Спрашивай, как и чем я жил, перекидывая инициативу и передавая ответственность трусливо в мои руки, - ответ, конечно, будет холоднее и короче, чем тот, что тебя бы устроил.

Гелиос опирается о столешницу, стоя к ней спиной, и смотрит выжидающе, изнывая от того, что не может позволить себе просто отчаянно и одержимо кинуться к Зэссеру, совершая какую-нибудь очередную глупость, за которую не сможет себя простить.

Отредактировано Рэй Вудсон (2024-07-04 02:38:33)