
Кажется: реальность бьется, как разлетевшийся в осколки хрусталь. Перед неизбежностью космической угрозы меркнут все прочее — тают неправильные слова, собственная боль растворяется, будто сахар в чашке горячего кофе.
Боль прокатывается по телу — другая, неправильная, обжигающая, как касание к открытому огню. Цепкость чужих пальцев у плеча, голоса, грохот, мучительный проблеск синей вспышки высоко в небесах…
- Корвус! - рука стремится вверх, эхом движения когтистой лапы, быстро тающей в воздухе. Чудовище возвращается в свою клетку под ребрами, но страх пронзает обоих, даже разделенный надвое, он безжалостен и горек. Хель слепо ищет пустоту в собственном сердце, ищет там след, оставленный исчезнувшим другом. Хочется верить: птица спаслась. В том, что касается удачи, пернатый многим богаче своего товарища.
Человек остается слаб. Боль туманит зрение, в ушах пульсирует необъяснимый мучительный звук. Протуберанец. Это слово бьет в голове, словно колокол, но хтоник может вспомнить мучительно мало. Сказывается недостаток интереса. Тот, кто всегда с жаром исследователя кидается в распахнутые пасти подземелий, ничего не знает о бедах вселенского масштаба.
Чудовищная сфера прекрасна настолько же, насколько и ужасающа. Хель замирает, боль обжигает ступни сквозь сандалии, режет кончики пальцев. От нее остается мучительный след ожогов, пересекающих грудь. Хтоник забывает о боли спустя мгновение. Как забывает о всем прочем, потому что в сгустке антиматерии есть что-то притягательное. Замирают руки, не срывается ни зачатка магии с вытянутых пальцев.
- Вилл? - срывается голос, и тревога в нем кажется почти постыдной. Беспокоиться за того, кто может позаботиться о себе сам, кто способен на любую заботу ответить ударом в челюсть, неправильно. Было бы разумнее бояться за принца — сам его образ нежностью разливается в сердце. Чудовище довольно урчит, оно любит красивые вещи. Можно бы тревожиться об Инфирмуксе — их объединяет суть. Он знает, какого получать по лицу лишь за то, кем являешься. Он умеет бить в ответ.
Хель даже не старается. По сравнении с каждым из присутствующих он слаб, но недостаток силы можно разменять собственной шкурой. И хтоник следует тенью за легионером. Так же клонится к земле, ноги едва ли держат. Нет ни очертаний старого храма, ни трупов огромных лягушек — только тьма под ногами и над головой.
Боль проникает глубже, под кожу, ползет к самому разуму, чтобы там взорваться тысячами осколков. Реальность бьется вновь, как выскользнувшая из неуклюжих рук чашка. Как мечты, которым не суждено сбыться. Как сердце, небрежно отброшенное безжалостной рукой…

- Как хорошо.
Хель поворачивает голову. Чудовище сидит, облокотившись о шершавый ствол яблони, завороженно рассматривая наливной плод в когтистых лапах. Неспособная выражать эмоции черепушка отчего-то выглядит счастливой. В глубине дымных сгустков в пустых глазницах мерещится что-то живое и яркое. Хтоник тихо выдыхает, и костяная голова поворачивается к нему, безучастный взгляд скользит по обожженным лохмотьям, в которые превратилась одежда ростовщика.
- Что…
- Ничего. Мы здесь проснулись. Смотри, какое чудесное место! - делится монстр, подбрасывает яблоко на ладони, потом вдруг клонится к земле, цепляет изогнутым когтем какого-то жука и подносит ближе к глазам. - Здесь так хорошо!
Хель моргает, откидывается на спину… Действительно хорошо. Безмятежность смывается одурманивающей радостью, почти пьяным восторгом. Закрываются глаза, губы изгибаются в улыбку. Мир вокруг яркий, цветной, как разлитая по листу акварель. Пахнет яблоками и свежестью цветущей природы. В бок впивается сухая веточка, маленький жук ползет по обнаженной ступне. Щекотно.
- Хорошо, - соглашается ростовщик. От боли не остается и следа, дурные воспоминания стираются, как карандашный след под упругостью ластика. Ни тревог, ни страхов, только желание поделиться с кем-то безумной роскошью ясного дня. Поделиться безумием. Дрожат ресницы, Хель беззвучно произносит желанное имя. То, что было когда-то и проклятием, и молитвой. Сейчас в нем звучит лишь обычная жажда человеческого тепла.
- Его здесь нет, - беззлобно замечает Чудовище, - никого из них. Я их не видел.
Хель распахивает глаза, не без труда садится. Сил кажется неожиданно много, но мысли разбегаются внутри черепной коробки, как подпаленные муравьи. Хтоник слепо смотрит по сторонам, потом скользит взглядом по красному шелку халата на своем альтер-эго. Впервые он смотрит на хтонического монстра и не находит в нем ничего отвратительного. Рогатый череп клонится в ответ, стряхивает с когтя букашку, протягивает в раскрытой ладони яблоко.
Пойдем, - беззвучно зовет Хель, но не находит в себе смелости подняться. В безмятежности райского сада хочется остаться навеки. Пальцы принимают румяное яблоко, гладят по гладкой кожице. Даже откусывать кусочек кажется кощунством и преступлением.
- Пойдем, - соглашается Чудовище и поднимается без труда, сгребает хтоника за плечи, поднимает на ноги. От одежды почти ничего не осталось, и ростовщик вздрагивает, когда шелк чужого халата касается кожи. Когтистая ладонь обхватывает бережно, как никогда. Хель клонит голову на плечо альтер-эго, снова закрывает глаза…
Знаешь, Вилл, все это так не важно. Ссоры и примирения. Слова и удары. Помнишь, как мы сидели на твоей кухне? Как звенели чашки, как хрустел крафтовый пакет с печеньем? Помнишь запах старого чердака, блестящий бок шахматной фигуры в твоих пальцах… вот это важно. Это и есть рай.
Он открывает глаза спустя целую вечность шагов. Спасибо, - шепчет он беззвучно, и рука срывается прикоснуться к белому черепу. Срываются пальцы вдоль кости… Дальше давай сам, - смеется мысленно альтер-эго. Оба они верят, что Корвус где-то там, в ткани других пространств, остался невредим.
Чудовище тает, и Хель остается один. Красный шелк холодит обнаженное тело, ростовщик подвязывает полы халата, отыскивает в ладони надежную опору металлической трости. И оглядывается. Мир вокруг — яркий, цветной, как иллюстрация в детской книжке. Сад граничит с россыпью домиков по нагорью. Звенит река.
И взгляд наконец отыскивает тех, от кого хтоник безнадежно, как уже казалось, отстал.
- Юй! Инфирмукс! - хрипло зовет ростовщик.
- Вильям! - и делает следующий, уже твердый и уверенный, шаг.
