- Раздевайся.

Габриэль смотрит — в лицо человека, с которым провел целую крошечную вечность хрупких мгновений. И сказанное бескомпромиссно, сопровожденное приставляемым к лицу оружием… кажется столь же соблазнительным, как и читаемые в зеленом лабиринте стихи. Чужие глаза — как коварные подводные рифы, которые выброшенный за борт художник пересчитывает своей спиной.

Мучение магического выплеска остается следом на лице — страдальческим выражением глаз, струйкой крови, текущей из носа. Боль в сломанной ноге кажется неправильной, растянутой, но первая же попытка шевельнуться заставляет зашипеть сквозь зубы.

Габриэль переводит взгляд — с лица Вилла, уже ставшего знакомым, выученного томными касаниями в темноте, - на силуэт незнакомки. Фрэнсис красива, как статуэтка на витрине за стеклом. Она кажется полной противоположностью своего напарника. Сдержанность против импульсивности. Умение держать лицо против сбивающихся неровных выдохов, мешающихся с движением тел. Грация против отрывочности каждого жеста.

Савант мажет слепым взглядом по женской фигуре — но вновь возвращается взглядом к темным глазам своего похитителя. Ему мнится: Фрэнсис — золотая вязь старинных рам. Вильям кажется грубым куском графита, которому спустя годы и боль только предстоит засиять алмазом.

Художник видит красота сияющих граней уже сейчас. Савант смотрит так, словно пистолет ему не опасен. Рядом, на расстоянии нескольких дюймов, безвольно раскинулось тело брата. Спящий Лэндон кажется спокойным, расслабленным — ему не снятся кошмары. Габриэль знает это, ведь не раз прежде исцелял если не травмы, то хотя бы чужую боль. Ему чудится: брат в безопасности. О нем не хочется волноваться.

О себе — не получается.

Габриэль смотрит без страха, но с пьяным весельем — тем, что гнало в дебри зарослей лабиринта. С тем, что позволило перемахнуть через каменный бортик заполненного фонтана, раскрыть семейную тайну так, как раскрывают короб с пойманным насекомым, как тычут под чужой нос блестящего зеленого жука. Габриэль не чувствует стеснения, не чувствует неловкости. Кажется, он всегда жил по законам иных миров, собственное тело для него значит столько же, сколько каменный монолит. Смысл ему придают идеи, жесты и выдохи, спаянные с чужими.

Магия срывается с кожи искрами, сжигающими одежду. Не остается ни клочка ткани, ни пепла на коже. В чем-то это и лучше — снять брюки с поврежденной ногой было бы нелегко. Габриэль все равно выпрямляется, насколько это возможно, смотрит с ласковым любопытством. Он знает, что не красив, худощав, с россыпью серебряных и золотых веснушек на бледной, синевой отливающей, коже. Но Саванта выдает положение головы, стремящийся вверх подбородок, взгляд — сверху вниз.

Саванта выдает безумие во взгляде, в хаотичном движение нарисованных на коже бабочек. Их с десяток бьется по спине, плечам, брызгами серебра сталкивается на животе над ямкой пупка. Габриэль не пытается прикрыться, кажется — наоборот, будто разделся он по собственной воле. Будто все происходящее — лишь странная прелюдия, подобная хождению по подземельям.

Габриэль прикрывает глаза, льнет лбом к подставленному дулу оружия — так, словно кожу не холодит металлом. Гладится с видом домашнего кота, касается пистолета носом, щекой, а после губами. Бесстыдно целует, будто пистолет является продолжением чужого тела. Вопреки настроению ситуации губы растягиваются в улыбке — некрасиво-кривой, вздергивающей уголок рта. Еще менее нормальным оказывается следующее движение — высунутым языком по гладкому металлическому стволу.

Савант знает: если бы брат очнулся, в голове загрохотал бы его изумленный, почти напуганный голос. Ему самому не страшно, происходящее кажется игрой. Он принимает правила.

И магией касается чужого тела, замершего на расстоянии вытянутой руки. Магия касается так, как могли бы коснуться руки — сползает настойчивым движением по плечам, оглаживает грудные мышцы, игриво царапает подрагивающие мышцы живота. Касается бесстыдной лаской и ниже, оглаживая бедра. С каждым движением, протягивающимся не дольше миллисекунды, стирая броню чужой одежды.

Краснеет лицо Вилла. Не так, как в лабиринте, когда страсть румянила щеки и распаляла контур губ. Краска заливает чужое лицо, словно разлитая щедрой кистью. Зрелище кажется завораживающим.

- Что вы… - слышится голос девушки, но Савант едва различает его. Все внимание творца отдано одному человеку. Тому, по чьему обнаженному телу взгляд скользит с бесстрастностью визитера в музее. Все это — уже видел. Касался в темноте, и пальцы еще помнят рельеф чужих мышц, остроты лопаток. Тело помнит каждое прикосновение чужих рук, чужой кожи, смешавшееся дыхание.

И бесстрастность сменяется нежностью, отблеском вдохновения. Габриэль знает: он будет рисовать этого человека. В тысяче поз и ракурсов, потому что это тело кажется ему совершеннее любых скульптур Микеланджело. Тем более, что последние проигрывают в своих параметрах…

Ему хочется пересечь разделяющее расстояние, коснуться без малейшей пошлости — с тем почтением, с каким касаешься предметов искусства. Скользнуть кончиками пальцев по излету ключиц, проверить: это живая плоть, а не холодный камень. Возбуждением отзывается воспоминание о сливающихся в объятии нимфах над фонтаном.

Но хрупкость момента и таинство искусства рушатся: лицо эльфа из страны вечной юности искажается стыдом и гневом. Опускается пистолет, похититель в пару шагов достигает шкафа, с бешенством застигнутого врасплох сдирает что-то с вешалок и полок, швыряет в художника. Сам начинает одеваться…

- Смотрю, хорошо ты его отвлек, - с оттенком веселья звучит женский голос. Савант оборачивается: девушка на коленях сидит подле его брата, изящные девичьи руки тянутся раздеть…

Савант понимает несправедливость собственного поступка. Будь они вдвоем, вероятно, смущения бы не последовало. В глазах Габриэля, однако, нет ни капли стыда. Он знает: тело — лишь инструмент искусства, такой же, как гипсовый куб или слепленная из глины сопля в форме цапли. Магия срывается с поводка вновь — теперь почти ласково обволакивая чужие фигуры. Мягко стирая границы вечернего платья на теле блондинки, оглаживая без излишнего интереса — с вежливым равнодушием. Обнаженная Фрэнсис вызывает интереса не больше, чем каменный барельеф, хотя красоты Савант не признать не может. Остается признать: сердце его отдано совсем другой фигуре.

Но расклад все еще неровен. Магия сползает с рук Фрэнсис на плечи старшего Саванта. Смахивает слои одежды, как россыпь хлебных крошек со стола, результатом небрежности остаются носки на ногах старшего брата. Один — дырявый, и из дыры остается победно торчать большой палец.

Камин не позволяет замерзнуть: потрескивающее пламя согревает воздух и обнаженные тела, каждое из которых, кроме собственного, кажется Габриэлю достойным занять место в учебниках анатомии. Лэндон, в отличие от брата красив, атлетично сложен. И золотой паук антрацифии не мечется лихорадочно по всему его телу, свернувшись в нитях паутины над пульсацией сердца. В каждой пропорции молодой человек симметричен и развит. Как никогда кажется очевидным, что Габриэль — лишь разбитое отражение брата, а вовсе не его близнец.

Эта мысль огорчает, тянет вниз уголки рта. Художник отвлекается: видит уют заброшенного домика, дерево стен, мягкость ковров. За окнами — белым бело, словно манящий холст бумаги льнет к самому стеклу. На нем хочется рисовать.

Габриэль оборачивается к своему вдохновению, ласкает взглядом чужую спину, затем клонится поднять брошенную одежду…

..!..

… боль ослепительна, она заставляет согнуться, рухнуть набок. Колено раскалывается так, что Габриэль чувствует себя надколотым барельефом. Садовым гномом, которому ударом палицы отбили кусок гипсового тела.

Пальцы лихорадочно скребут по полу, но не решаются коснуться очага боли. Как взгляд не решается сорваться вниз. С губ срывается то ли хрип, то ли болезненный выдох. Он не Лэндон и не умеет терпеть боль молча. Мокнут ресницы — ему жаль брата, снова попавшего под тяжелую руку отца.

- По…

Слово не вяжется, боль заставляет стиснуть зубы. Неловкое движение только усиливает ее, и Савант мучительно стонет, сворачиваясь на полу.

Отредактировано Хель (2022-09-24 00:05:31)

Воспоминания о бальном зале, магнолиях и расписном потолке меркнут, как сон под утро. Недавний эльф смотрит с яростью, искажаются кажущиеся прекрасными черты. Габриэль замирает на полу, милосердный разум на миг уносит от боли, возвращает в дебри зеленого лабиринта. К чужому телу под промокшей от дождя рубашкой, к росчерку алых перчаток. К запрокинутому лицу и срывающимся с губ стихам.

Реальность чужого тела, не скрытая полутьмой, - дорожная карта из синяков и ссадин. Безупречность линий под акварелью желто-зеленых пятен. Габриэль ловит себя на том, что мысленно смешивает краски на палитре, подбирая верный оттенок. Охру нужно разбавить кармином и синим кобальтом, не забыть мазнуть желтого кадмия под выпирающей лучевой мышцей, очерчивая контур чужого удара. Разум творца беспощадно разбирает картину на составляющие.

Разум безумца заставляет вспомнить приятную боль от укуса на собственной шее. След мурашек вдоль бока, ведомый чужими пальцами. Общее наслаждение. Разум безумца влечет подойти, коснуться, губами исследовать каждый дюйм обнаженной кожи, запомнить на ощупь, на вкус. Рассудок уступает сладким видениям, и Савант не может сдержать улыбку. В ней — пьяное восхищение, восторг. Годы воспитания и уроков этикета тают под желанием прикоснуться.

- Если это была шутка, то неудачная.

Габриэль смотрит, не моргая. Едва слышно выдыхает, когда недавний любовник подходит близко, впиваясь взглядом так, как мог бы лезвием ножа. Страх уступает место странному веселью, желанию нарушить все правила, узнать, как далеко можно зайти. Найти самый край чужого терпения. Так хочется расковырять коросту на подживающей ранке, содрать, проверить — затянулось или нет?

– Запомни. Выкинешь какую-либо глупость...

Вильям перечисляет предупреждения, а Габриэль прикусывает щеку изнутри, сдерживая рвущийся из горла смех. Но когда наполненный яростью голос замирает, не ответить кажется преступлением.

- А можно как-то миновать первые два пункта? - срывается с губ невинный вопрос. Так ребенок может спросить, нельзя ли сразу приступить к десерту. Так тянешься за лакомством, готовясь удирать от наказания. Азарт окрашивает бледные щеки лихорадочным румянцем. Габриэль протягивает ладонь, жаждет поймать все же ощущение чужой кожи. Это желание — пьяное, больное, как ветряная оспа.

Как ветер, неудержимый его порыв, Вильям срывается прочь — прячется за грохотом дверей, за шумом шагов. Где-то за окнами утробно воет метель. Савант внезапно осознает: холодно и больно.

Габриэль различает, как невесомо вздрагивают пальцы брата, будто отзываясь на вспышку чужой боли. Как дрожат золотистые ресницы. Лэндон не спит, но всегда верно понимает, когда лучше притвориться мертвым. Как безупречно научившийся мимикрировать зверь. Не противится настойчивой ласке женских рук, срывающих часы. Однажды он получит другие, те, что придется беречь, как зеницу ока — отсчитывающие не только время, но и срок его собственной жизни. Но это случится гораздо позже, а сейчас его волнение ограничивается подрагиванием мышц живота, жаждой сквозь ресницы рассмотреть тело пленительницы.

Фрэнсис отличается от напарника — дипломатия против порывистости. Она не угрожает, но в тихом голосе слышится больше предупреждений, чем в громе чужой ярости. Мирное сосуществование. Габриэль смакует эти слова, перекатывает на языке, пока боль уносится выплеском чужой магии. Фрэнсис красива, но нарисовать ее не хочется. Ревность кошкой хватает за язык, когтями мажет вдоль позвоночника.

- Спасибо, - выдыхает Савант. Сейчас, без пьянящего присутствия Вилла, он кажется почти спокойным. Поднимается, натягивает предложенную одежду. И старательно отводит взгляд, прячется за ресницами, за беспорядком светлых прядей, падающих на лицо. Все внезапно кажется неправильным, странным, как не успевший рассеяться сон.

- Там… это был ваш друг? - вдруг вспоминает Савант, отвлекаясь на удовольствие от приятно касающейся ткани. Безразмерный свитер, кажется, вместил бы сразу трех таких безумных художников. Пальцы дрожат, привычно срываясь к карману штанов, но не находя ни блокнота, ни даже листка бумаги. Выдох замирает на губах.

Бальный зал, грохот и ужас чужого голоса, кровь на руках отца...

- Мне очень жаль.

Собственная шалость вдруг кажется неуместной, почти кощунственной. Габриэль отворачивается, оглядывается, избегая смотреть на Фрэнсис. Она смотрит так, словно ей известно, что он из себя представляет. Словно он кажется ей даже приятным. Савант скользит взглядом по дереву стен, по ворсу ковров и мягкости кресел. Брошенный на низкий диван плед заставляет усомниться: разве так выглядит темница?

Фрэнсис уходит без шума, без ярости. И вместе с ней уходит было сковавшее напряжение. Габриэль срывается с места, в пару шагов преодолевает расстояние до кона, пальцами цепляется за край подоконника. За стеклом бушует снежная вьюга, воет ветер. Взгляд находит очертания деревьев, но — ничего больше. От выдоха запотевает стекло.

Вы тут надолго — звучат в голове чужие слова. Но заключение кажется спасительным: Савант не хотел бы сейчас оказаться дома, принимая на себя родительский гнев. Не желал бы стать свидетелем очередной пытки для брата. Он клонится вперед, головой касается стекла, смеживает веки.

Кажется: он что-то пропустил. И понять, что происходит, кажется невозможным. Пальцы скользят по запотевшему стеклу. Савант отворачивается, выдыхает, облокачивается бедром о подоконник. Ему почти хочется оказаться в спасительной тени земляной ямы под смоковницей, зарыться в плед, свернуться на брошенном матрасе. Все это сон, - шепчет обманчиво разум.

Реальность касается кожи мягкостью чужой, не по размеру, одежды. Блестит золотом ветвь магнолии в вазе. Габриэль делает вдох, еще один, мучительно скребет ногтями по шее, будто желая заставить себя проснуться. Или стереть отголоском боли воспоминание о чужих губах.

С остервенением обиженного ребенка Савант выпрямляется, меряет комнату шагами, подходит к шкафу, ища одежду для брата. Даже не оборачиваясь, он знает: Лэндон уже открыл глаза, сменил позу, чуть вытянувшись на полу, разминая занывшие мышцы.

- Мы в плену, - резюмирует Габриэль, но звучит скорее весело, нежели обреченно. В сторону брата летят клетчатые штаны, похожие на пижамные, и полосатый бежево-белый свитер. Самому хочется забраться в шкаф и запереться внутри, ощупать заднюю стенку, отыскать выход в Нарнию. И хочется сорваться в коридор, отыскать за лабиринтом лестниц и дверей недавнее наваждение. Попросить прощения за проделанную глупость…

...или ее повторить?

Подпись автора

→ don't worry, i'll be gentle ←