Плохо помнит, как оказался в этом баре.

Хотел начать с виски в своей пустой квартире, пошарился по мини-бару, заглянул в холодильник, обнаружил остатки сыра, открытое молоко и вино на донышке — или это уже в сознании все спуталось, и вина на донышке осталось как раз таки потому, что он его лично же в этот вечер и выпил, — но ни намека на виски, поэтому спустился в круглосуточный на первый этаж, благополучно опоздал, потому-что на кассе ему сообщили, что уже почти двенадцать ночи, а алкоголь до одиннадцати, и он, несколько трагично бросив последний взгляд на бутылку дорогого фандэйского за три с половиной тысячи археев, как-то совсем обреченно попросил сигарет, которых — конкретно его любимой марки тоже не обнаружилось.

— Табачная лавка через дорогу, — любезно подсказывает ему какого-то тоже не шибко трезвого вида, одетый в серую помятую куртку мужик в очереди, и Теодор, поворачиваясь к нему медленно, смотрит сначала на моргнувшую прямо над мужиком люминесцентную лампу, затем возвращает взгляд на мужика, который под сиянием этой лампы смотрится весьма инфернально и как там это слово? библейски? — вроде бы, Теодору кто-то рассказывал про религии из какого-то другого мира, и там было вот такое слово, но растекающиеся по крови градусы не позволяют проникнуть в  самую глубь воспоминаний и выдают нечто божественно-хтоническое, неоформленное, — смотрит в упор в глаза этому странному мужику, и глаза у него как холодец с виду, неприятные, отталкивающие, свет лампы еще этот поблескивающий. И Теодор, вообще нисколько не задумываясь, что задерживает очередь, которая на удивление, молчит, наблюдая за двумя, как им кажется, обыкновенными алкоголиками, приподнимает одну бровь и выдает ответ весьма своеобразный, — Признателен Вас за то, что способствуете моей медленной смерти.

И охреневая — натурально, потому-что слово “признателен” вообще не помнит, когда говорил последний раз и говорил ли вообще хоть раз, и разве что ногами не шаркая, выдвигается из онемевшего в молчании супермаркета и сопровождаемый только периодическим миганием лампы и нервным смешком кассира, вываливается в почти ночную прохладу Фандэя.

Знает, что может позвонить сейчас как минимум нескольким людям — и может даже сразу всем, если Моррисоны в этот вечер сегодня дома все вместе, и можно будет тоскливо свернуться пьяным клубком прямо на просторном ковре в их гостиной, с высоким мягким ворсом, бормотать что-то несвязное между очередным бокалом высокоградусного, выслушивать какой он идиот, и периодически выползать на балкон.

Неуверенной рукой листает контакты, соцсети, параллельно ворчит в ответ на чье-то такое же ворчание — ох простите, что мешаю вам пройти и встал около дверей, обойти не судьба?

На него огрызаются в ответ, и он демонстративно остается на месте, злится, что нечего курить, дожидается, пока случайный вышедший из супермаркета следом за ним покупатель свернет за угол, и лишь после этого сдвигается в сторону.

Его внутренняя язва явно была недовольна и ждала продолжения, и Теодор хорошо знает это состояние — когда внезапно становитсяочень больно, и это “больно” срочно нужно причинить другим. Редкие, но хлесткие моменты самобичевания, в которых одинокому и злому внутреннему коту абсолютно плевать, об кого точить когти — о хрупкое хозяйское нутро или о тех, кто по несчастливой случайности оказывается рядом.

Теодор усмехается, видя на опубликованную сториз от Мелиссы — с бывшими однокурсниками собралась за настолками, — вот же ж жаловалась, что поругалась с ними? Мартиника не в сети, а про своего начальника он только сейчас вспоминает, что тот улетел в командировку в Фомальгаут.

Думает о том, как им всем повезло не нарваться на его компанию в этот вечер, хоть и понимает, что в нем недостаточно злости, недостаточно агрессии, чтобы выпущенные его когти ранили по-настоящему остро.

Как переходил дорогу к той самой табачной лавке — еще помнит, и даже припоминает, как покупал запрещенку в каком-то киоске, в котором сиротливо стоял один столик, а значит задрипанный киоск гордо мог именовать себя баром и продавать алкоголь после одиннадцати, чем Теодор и воспользовался.

После покупки, конечно, догадавшись проверить содержимое бутылки теомагией на предмет чего-то совсем уж неупотребляемого. Следом уже заливая туда, прямо в нутро к озлобленному коту.

Следующие часы благополучно стираются из памяти, и Теодор уже потом, сидя в незнакомом ему баре, — слишком шумном и пафосном, и как только пропустили? будет забавно и стыдно, если ткнул в секьюрити корочками, — подумает о том, что употребимая ему бутылка какого-то вермута? вермут же? — определенно была немного да паленой, просто он, скорее всего, сознательно закрыл на это глаза, а целительной магией воспользовался уже на автомате, но и этого тоже не помнит.

Это все какое-то инстинктивное, кошачье, и Теодор часто ловит себя на мысли, что у других котов его расы это может срабатывать так же — если ему что-то действительно надо, он это получает. Но надо ему, по обыкновению, периодически проваливаться в тоскливое забытие, пытаясь самоуничтожить себя ровно до определенного предела, а затем так же, неосознанно приходить в чувство, поднимая себя почти-что из мертвых целительной магией, — что бы он вообще без этого умения делал, потому-что вся его жизнь и добрая часть сил уходила на поддержание своего организма в состоянии перманентной усталости и недосыпа исключительно с помощью навыков исцеления, — чтобы на следующий день обнаружить себя в состоянии, приемлемом для того, чтобы отправиться служить всем буквам закона по порядку.

Голоса в баре сливаются с музыкой, которая явно ему не по вкусу, но менять локацию отказывается категорически — это не самый худший вариант, а значит будет сидеть, пока не упадет под барную стойку и его не выведут на улицу.

На подошедшего к нему незнакомца сначала не реагирует, хотя до этого краем глаза замечает как будто бы ворвавшееся в помещение сияние — так в компанию обычно врываются лидеры всяческих тусовок, вызывая всеобщий восторг, — потому-что даже не думает, что обращаться могут к нему. Но чужое намерение чувствует, где-то на ментальном уровне, который работает фоново, но немного сбито из-за алкоголя — а у него, между прочим, уже второй бокал виски, — и поднимая голову, убирает подпирающую ее руку и автоматическим движением двигает к себе бокал, уже, оказывается, почти пустой.

— Это ты мне, что ли?

Рассматривает его в упор, отмечает чужой интерес из полуприкрытых глаз, некоторую вальяжность, — что-то подобное ощущается у генерала Моррисона, когда он слушает Теодоровы отчеты, — и как будто бы…правда? Сочувствие? Крайне неожиданная эмоция, исходящая от кого-то совсем незнакомого.

— Ты уверен, что хочешь узнать, как там человек, которого ты даже и не знаешь? — тянет он медленно и слегка удивленно. Отдельно удивляется тому, как много он только что слов произнес — списывает сразу же на то, что подошедший парень как-то уж больно подозрительно ярко сияет, слепит, хочется то ли зажмуриться и отвернуться, то ли все же всмотреться, а вместо солнцезащитных очков вот такой вот способ не обжечься, словесный. Говорить побольше, чтоб нивелировать это сияние, потому-что если молчать и смотреть — можно обжечь роговицу.

Поэтому он говорит.

Смотрит перед собой, хочет отвести взгляд вниз на “отменное дерево”, которое и правда хорошо пахнет, кивает, и неосознанно, автоматически почти зеркалит жест незнакомца, растягиваясь на барной стойке и снова подпирая рукой подбородок, но не так вальяжно, а чуть более собрано, настороженно:
— Цирконское, но вкусное, хотя на Элериме леса все равно приятней пахнут, — шкрябает коротким ногтем по столешнице, задумчиво и несколько отрешенно хмыкает, — Ты думаешь, что выпить будет достаточно, для того чтобы по-настоящему разделить, как ты там сказал? Мирскую скуку? Ты не похож на того, кто готов скучать за компанию.

Хотя Теодор не сказать, что сильно хорошо разбирается в ослепительных незнакомцах.

Затем следом за светловолосым выпрямляется, откидывается назад на барном табурете, потягивается, слегка мотая головой, пытаясь выветрить излишки алкоголя, чтобы продолжать стихийно начавшийся диалог, отвечает:

— Теодор, — и адресует тяжелый, хмурый взгляд голубых глаз на подсевшего к нему незнакомца, — даже не пытается улыбнуться, потому-что знает, что не получится у него сейчас даже жалкого подобия улыбки, и раздумывая о том, стоит ли представляться полностью, с каким-то внутренним недовольством на самого себя, от того, что как бы ему ни хотелось сейчас побыть просто Теодором, он понимает, что “просто Теодором” он был в свои первые 60 лет, а сейчас обязательства накладывают на него необходимость даже здесь и сейчас, будучи слегка пьяным, представляться полностью, даром что должность привычно не чеканит, потому-что редко последнее время когда его знакомства не связаны с работой, но тем не менее фамилию он “проглатывает”, — Но можно просто Тео. Без разницы.

Затем снова подпирает голову ладонью, наклоняется на стойку, смотрит на ослепительного незнакомца. Раздумывает.
— А за выпивку спасибо, но я вроде как и сам могу за себя заплатить.

Выдерживает небольшую паузу и снова бормочет внезапно приглушенным угрюмым голосом, непонятно на что рассчитывая, то ли вовлечь случайного собеседника в разговор, — сам подсел, сам виноват, — то ли наоборот, отпугнуть этими своими речами, да остаться, наконец-то, снова в одиночестве:

— И зачем ты занимаешься подобным альтруизмом? Или это развлечение такое, находить людей, выглядящих так, словно по ним катком проехали, и спаивать их? — не может сдержаться, чтобы не сказануть нечто неприятное, но старательно, даже будучи нетрезвым, все равно моментально осаживает себя, потому-что не может по-другому, раз за разом гоняя себя в замкнутом круге из желания уколоть собеседника и следом обвинить себя за это, — Извини. Я не силен в словесной коммуникации.

Гонит внутреннюю язву прочь, как бы сильно не хотелось ее выгулять.
Пьяно цепляется за чужой свет — возможно, внутренняя язва его испугается?

Отредактировано Теодор Стефанос (2024-08-14 22:44:28)

Подпись автора

...когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.

Слишком много тепла — оно разливается в его мягких улыбках, жестах, блеске взгляда, словно тоже кошачьих, но так выглядят коты, которые знают себе цену, коты, довольные собой и миром, лучащиеся внутренним светом, которые горят а не вспыхивают и гаснут, а даже пусть и не кот, но этот незнакомец все равно для него слишком ослепляющий, хочется постоянно жмуриться и вновь и вновь погружаться в барный полумрак.

Потому что он — Теодор, так не может.

Не может светиться, не может греть — а то что незнакомец согревает одним своим присутствием настолько очевидно, что не нужно даже искать подтверждения этому — достаточно просто пару раз обернуться по сторонам, чтобы заметить, как в присутствии Мая становится чуть оживленнее, радостнее, и внимательных, заинтересованных взглядов в их сторону обращено гораздо больше, чем можно подумать.

Рядом с незнакомцем чувствует себя неуместно — такие как Май должны быть окружены приятной, веселой компанией, такими же улыбчивыми, доброжелательными и располагающими к себе юношами и девушками, передающими друг другу вкусные напитки и делящиеся последними, — разумеется, исключительно хорошими новостями, до приторного хорошими. И вот таких нужно хотеть узнавать, а уж точно не его — в нем то что узнавать? Поэтому на тихие слова незнакомца хмыкает саркастично и воздерживается от комментария, шкрябая коротким ногтем по лакированному дереву барной стойки, но на вопрос про Элерим, тем не менее, отвечает — в нем, кажется, не кроется никакого подвоха, и в этот момент Теодор и правда думает, что это просто случайный собутыльник, которому скучно, и если он не будет нести всякую чушь, то короткий разговор можно и поддержать:
— Последнее время редко, слишком занят с работой, — “хтон меня задери, нахрена я упомянул работу? Он же может про нее тоже спросить…” — Вообще я там родился, но… — запинается на полуслове, поднимает взгляд на золотоволосого, который стучит по столу пальцем, и взгляд его и правда выражает любопытство. И Стефанос чувствует себя очень странно от этого любопытства, обращенного к нему — оно ему чуждо и непонятно, — Сейчас нет повода бывать там чаще.

Но он помнит — чтобы не обжечься о свет, надо говорить.

И незнакомец говорит в ответ — и Теодору непонятно в том числе и то, говорит ли он чтобы согреть или чтобы обжечь? Или это нечто, тесно переплетающееся друг с другом, а иначе он не знает, как интерпретировать фразу, оброненную золотоволосым словно между делом, “каждый ищет свое”, и выражение лица у него при этом такое, что Теодор незаметно выдыхает и замирает, ожидая продолжения. Чувствует, словно что-то кольнуло, но незнакомец и не думает продолжать, реагируя на слова Теодора о том, что тот не похож на кого-то, кто скучает за компанию.

— За компанию может быть, но это точно не про “скучать”, — поясняет он, пожимая плечами, и на вопрос отвечает уклончиво — Не вижу тебя в роли скучающего. Таким как ты нужны события, увлечение, возможно даже азарт.  Так вот — я к событиям точно не отношусь.

Теодору совестно вламываться в голову к незнакомцу, и он не делает этого даже в тот момент, когда уже-Май пробует его имя на вкус, и следователь не может отделаться от мысли, что его сейчас всего словно бы оценивают, и под этим оценивающим взглядом он чувствует себя донельзя уязвимым.

А ему не нравится чувствовать себя уязвимым — а ведь речь всего лишь об имени.

— Значит, просто Май. Полагаю, спрашивать, чем занимаешься по жизни, смысла не имеет? — вопрос, заданный скорее как отвлекающий маневр, и вовсе не от того, что Теодору вообще не интересно, — как следователю, ему привычно интересоваться многими вещами и связывать детали в единое целое, — а скорее как раз чтобы попытаться понять неочевидные мотивы.

— Ладно, — вздыхает, — Повод познакомиться засчитан, хотя к неутомимой жажде у меня определенно есть вопросы, — добавляет немного ворчливо, но беззлобно.

И если бы незнакомец и дальше продолжил говорить о себе, или просто задавать отвлеченные вопросы, то Теодор бы, возможно, успокоился окончательно, но сияющий искренним — до невозможности искренним теплом мужчина перед ним зачем-то говорит, что ему, дескать, не все равно, и внутри у следователя поднимается целая буря эмоций, словно ему залезли под кожу под видом благих намерений, там станцевали, истоптали все ботинками, испачкали, и ожидают оваций.

“Да насрать тебе, святой Архей, кого ты тут лечить пытаешься?” — не произносит, но показывает ответным взглядом, насупленным, словно защищающим что-то внутри себя просто из банальных соображений безопасности.

И даже если там внутри ничего нет, одна пустота — ее тоже хочется защитить. Рефлекторно, потому-что всегда привык защищать. И эта ситуация ему не кажется исключением.

Он фыркает своим же мыслям, раздражающим, отторгающим то случайное тепло, которое ему как будто бы вот сейчас несут на блюдечке — насколько оно правдиво? — и он смотрит на незнакомца, — ну назвал он свое имя, и что? все равно незнакомец, — и ему хочется выплюнуть в лицо едкое, горькое, вязкое и правдивое, что он определенно не заслужил всего этого тепла, и мол, тебе, сияющий луч света, стоит свалить от меня подальше, пока я тебя не утопил в своих пьяных бреднях, но он не делает этого, но едкости в его голосе едва ли убавляется, когда Май шутливо полуоправдывается о том, зачем он к нему подсел:
— На рожу мою недовольную посмотрел, и стало не все равно? — последние слова произносит в напряженном выдохе, пытается усмехнуться, чтоб не оттолкнуть агрессией, — и когда только успело появиться вот это опасение не оттолкнуть? — морщится, обнажая верхний клык, когда сияющий разгрызает кусочки льда, и внутри отчего-то у него самого все сводит холодом и он зябко ежится, и ему кажется, что он знает, почему внутри холодно, и слова рвутся с языка, как бабочки на свет, и он произносит тихо и очень зло, — Я всю жизнь потерян и пуст внутри.

Открыться, чтобы оттолкнуть? Это тоже должно сработать.

И мысленно, параллельно потирая переносицу, материт себя трехэтажным матом за то, что вообще ляпнул подобное кому-то незнакомому, да даже не так — вообще кому-то в этой жизни подобное сказал, — хтонов “эффект случайного попутчика”, — выпрямляется, дергает на себя стакан с виски, опустошая, и следом приходя к мысли, что в конце концов, это не та информация, которой можно воспользоваться против него как сотрудника Коалиции или Следственного Отдела, так что он успокаивает себя тем, что ему просто надо надраться так, чтоб не вспомнить об этом позорном признании сияющему парню, который этим своим светом как будто вынудил подобное сказать. Поэтому он стремится сразу же перевести тему, чтобы Май не успел среагировать, успевая подумать еще и о том, что незнакомца этого тоже нужно напоить — чтобы он не вспомнил об этом разговоре.

— В прошлом тебе помогли, и сейчас ты..? — он разводит руками, снова облокачивается на спинку стула, но расслабиться не получается, смотрит в золотые глаза прищуриваясь, в которых несколькими мгновениями до этого промелькнула серьезность, но так же стремительно утонула в некой мягкой то ли беззаботности, то ли попытке сгладить внезапно обострившуюся, излишне драматичную атмосферу, —  "Кажется правильным" звучит не как воплощение собственных желаний, честно говоря, а как вынужденный выбор, или даже долг.

Теодор понимает, что каждая его фраза, каждый ответ, обращенный к собеседнику выглядят как попытка уколоть, и далеко не каждый сразу или вообще может понять, что это его персональный способ защититься и одновременно сместить с себя фокус внимания на что-то иное. Комбо, которое работает в девяноста процентах из ста.

И как-то очень хреново работает сейчас.

Потому-что такими стараниями разговор уже должен был завершиться, но он продолжается вопреки, и Стефанос со смешанными чувствами недоумения и опасения отмечает, что да. У сияющего получилось вовлечь его в диалог.

А настолько далеко он обычно не заходит, и вот хтон его знает, как себя дальше вести, и чувство неловкости и желания автоматического сгладить все свои уколы накатывает виноватой волной.

Святой Архей, как же сильно он устал от этого всего.

— Завтра тебя не будет в моей жизни, говоришь? — смотрит прямо, внимательно, и как будто бы чуть ли не первый раз вообще не хмурится. Взгляд больше усталый и понимающе-разочарованный, — Так обычно и бывает, да. Не “может” а “точно не будет” — и дело даже не в том, чего я там захочу или нет. А впрочем.. — издает тихий смешок, как будто бы над своими же словами, отворачивается, скользит взглядом по разноцветному стеклу выставленных за барменом на стеллаже бутылок. Мысленно приходит к какому-то соглашению с сами собой, и возвращает взгляд на Мая.

— Хочешь, значит, узнать кто..? — Теодор хрипло обрывает вопрос, не считая нужным договаривать, — дурацкая привычка, словно он и правда настолько устает, что у него не остается сил даже на окончание фраз, — и подозрительное, недоверчивое изумление, в его голосе, которое не сбавляет оборотов на протяжении всего этого короткого диалога с солнечным незнакомцем, спокойно сходит на нет, и в усталых темно-голубых глазах появляется какая-то смесь решительности и обреченности одновременно, потому-что про себя он уже знает, что ничем хорошим этот диалог не кончится. В лучшем случае — он и правда просто забудет.

Жестом руки он подзывает бармена и просит рассчитать их, а заодно — еще одну бутылку виски уже с собой, и спрыгивая с барного стула, активируя сенсорный экран на наручных часах, чтоб расплатиться по терминалу, обращается к Маю:

— Здесь шумно, а я на самом деле ненавижу шум. Просто не помню, как зашел сюда, — бармен двигает к ним переносной терминал и ставит рядом бутылку весьма недешевого напитка. Прикладывая запястье к дисплею для оплаты, Тео поднимает одну бровь и кивает золотоволосому в сторону выхода:
— Прогуляемся?

Уверенности в том, что незнакомец согласится пойти с ним, а не решит остаться в баре и сиять на более приветливую публику — никакой. Но после заданного вопроса все же слегка замирает, словно по-кошачьи, ожидая.

Отредактировано Теодор Стефанос (2024-08-14 22:44:54)

Подпись автора

...когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.

Этот сияющий определенно подсел к нему, чтобы своими вопросами бить в самое больное — Теодор даже морщится, настолько в самую сердцевину внутреннего одиночества это прозвучало, и слегка закашливается выпитым из стакана.

— Иногда скучаю, возможно, — пожимает плечами, отводит взгляд. Не по кому скучать — в родном Вистере его точно не ждут, успел наследить в последний год жизни, какими-то крепкими связями тоже не обзавелся, а тоска — так она вроде по лесам, а не по городу, но стоит только шагнуть туда, ступить человеческой ногой, так сразу чувствуешь себя шагнувшим на страницы старого, выцветшего фотоальбома, где запечатлены одни мертвецы, а ступая лапой кошачьей — еще большее, гнетущее одиночество.

Лучше не ступать никогда.

И чужаков приводить на эти тропы — тоже не хочется, а золотоволосый видится ему сейчас именно чужаком, который пусть и не вламывается в чужие двери, но неизменно вызывает подозрение — своей внимательностью, готовностью выслушать, заинтересованным взглядом и его глубиной.

“Тебе не нужно ступать на эти тропы, золотоволосый”, — думает про себя Теодор, — “Там нет солнца, только мшистые древесные заросли, злая холодная лесная тьма. Все что осталось, все что досталось в наследство от родственников, которых сейчас не отыскать”.

Древесные сплетения отторжений, обид, непонимания странной человеческой сути, не раз предававшей его, обманывающей своим непостоянством, изменчивостью, ненадежностью — все читается во взгляде темно-голубых глаз, когда Теодор, отпивая очередной глоток из стакана, переводит взгляд на Мая, пытающегося словно пробиться сквозь эти заросли, и на его замечание о том, что Теодор может через какое-то время увидеть его другим — фыркает, проводя рукой по барной стойке. Он знает, что не будет никакого некоторого времени — этот разговор будет последним сегодня ночью, как и множество других случайных разговоров, и ответ на вопрос звучит сам собой, резко и с демонстративным пренебрежением, за которое, конечно же, почти сразу становится неловко, — К случайностям я отношусь, они не такие масштабные, как события, — и он прячет свою неловкость и раздражение на себя же за свою за отведенным в сторону взглядом, словно и правда чем-то заинтересован, да вот только во взгляде этом отчетливо читается равнодушие к окружающим, и даже некоторая усталость от фонового шума.

Ответ про сферу деятельности звучит так же размыто, как и сам Теодоров вопрос, и следователь не может не оценить с усмешкой, насколько краток и ненавязчив получился этот ответ — обобщенно и одновременно ни о чем. Словно так и задумывалось, и Теодор видит, что Май удовлетворен производимым им самим впечатлением, и такой подход к собственной самооценке ему кажется даже разумным и адекватным — это логично, что если нравишься сам себе, то не составит труда вот так сиять на всю округу, привлекать внимание, раздаривать тепло и участие. Если ты сам себе ходячий генератор этого тепла — чего б и не поделиться лишним?

Теодор так сиять не может — он тепло не генерирует, а только лишь колкости и недоверие к миру, замкнутость и отторжение. Специфика работы требует обнажать постыдные тайны, ложь и лицемерие, проверять и убеждаться, что за симпатичной оберткой всегда скрывается неприглядное содержимое. За симпатичной упаковкой вот этого сияющего он пока как ни старается, ничего дальше проглядеть не может, и это вызывает растерянность и удивление — и следователь словно бы чувствует себя несостоятельным в этом диалоге, в своей оценке сидящего перед ним человека со странной, чужеродной этому миру аурой.

И поэтому на такой же тихий вопрос — как и его полный горечной злобы ответ, прозвучавший столь осторожно и вкрадчиво, словно золотоглазый опасается спугнуть эту вспышку доверительного — доверчивого откровения, мотыльком вырвавшегося на свет, — произносит уже чуть спокойнее, вкладывая неосознанно эту свою растерянность, вытравливая излишнюю злобу из своего голоса, смягчаясь выражением лица:
— Я не знаю.

И он правда не знает — и это даже еще хуже, чем когда у тебя просто не получается ничем эту пустоту заполнить. Постоянный поиск чего-то, о чем даже представления не имеешь, и каждый хтонов раз кажется, что ты уже чуть ближе к искомому, но за очередным поворотом снова наталкиваешься на бетонную стену. Опять тупик.

Оттолкнуть не получилось — матерится про себя, с досадой, рука тянется к карману джинс, чтоб достать сигареты, но останавливается, думая о том, что с большим наслаждением он закурит на улице. Толпа вокруг — хоть и не обращающая на него конкретно внимание, напрягает тем, что внимание обращено на Мая, и Теодор понимает, вздыхая, что такие как Май будут привлекать внимание везде — это неотключаемая опция. Про себя хочется огрызнуться, что такие как этот — никогда в его глазах не заслужат доверия, как раз таки из-за своего сияния, потому-что в его понимании, они распыляются на многих, сверкают для всех, готовы протянуть руку всем, и одновременно — не дать за нее ухватиться никому. И он старается не думать о том, что было бы, если бы он попытался ухватиться за эту руку сам — старается не думать о том, как больно было бы обжечься, наверное, об это солнце, которое сияет и греет, в его представлении, только издалека, а вблизи — оставляет рубцы от ожогов.

Признается себе, что не хочет проверять в очередной раз, потому-что боится. Сколько таких рубцов у него самого? Рефлекторно поправляет воротник рубашки, словно под ней на самой груди и правда могут быть стигматы чужих предательств.

То, как его новый случайный знакомый переключается с готовностью с одной, крайне неудобной, по его личному мнению темы, на другую, более интересную, только подтверждает эти сомнения — некая нетерпеливость в жестах сияющего наталкивает Теодора на мысль проверить, посмотреть что будет дальше, попробовать защититься от этого вторжения в личное пространство чем-то ответным. Гонит от себя прочь мысли о том, что хочет сделать больно — не физически, а так же как Май сделал больно ему этими вопросами.

Боль обжигает легкие и давит на грудную клетку. Находиться в баре кажется невыносимо — еще немного, и он либо взвоет от отчаяния, либо задохнется, поэтому он спешит со своим внезапным предложением выйти на улицу, расплачивается, наблюдая краем глаза за двумя девушками, которых золотоволосый так уверенно отшивает — изгибает бровь в недоумении, мол, серьезно? Такой как ты перспективе сияния в чужой постели предпочел прогулку с хмурым типом, которого видимо и сам спьяну назвал “замечательным джентльменом”?

Хотелось бы подумать, что золотоволосый относится к городским сумасшедшим, но такие сумасшедшие обычно не захаживают в подобные бары и не сияют столь откровенно, да и поместьем точно не владеют. Городские сумасшедшие обычно даже своими словами не владеют — а этот пользуется умело. Знает, как расположить, и Теодор, направляясь к двери, удерживается чтоб не обернуться, чтоб не дать понять ненароком новому знакомому, что его способ расположения работает. Странно, ослепительно-навязчиво, но работает, пока что.

Двери толкает от себя уже с нескрываемым отчаянием, резким шагом почти вываливается полупьяно, не придерживая двери, и оборачиваясь на Мая только когда эти же двери хлопают с щелчком позади.

На улице по ночному темно, сыро после недавно прошедшего сильного и быстрого ливня, но разноцветные фонари отсвечивают в лужах, освещая улицы и дома, лица прохожих и витрины магазинов, а набережная немного вдалеке полнится витринами лавочек с закусками и напитками, вероятно алкогольными, небольшим столпотворением и потоком людей. Живая музыка какой-то, судя по всему, молодой группы раздается где-то еще чуть поодаль, и Теодор замирает, прислушиваясь.

— Что я люблю?.. — с задумчивой скептичностью катает вопрос на языке, поднимает брови и морщит лоб, и вопрос словно бы и правда слегка выбивает его из колеи, тем более что сияющий внезапно переводит тему на нечто совсем неожиданное, и Теодор, автоматически засматриваясь на чужие волосы, даже не может толком сосредоточиться на мысли о том, а что же он любит, и отвечает невпопад:
— Ничего не понимаю в стрижках, извини.

Музыка, раздающаяся издалека, накатывает приятной волной — среди внезапно образовавшихся секунд тишины становятся слышны строчки песни, и он позволяет себе на пару мгновений прикрыть глаза, позволяя им налететь со спины и проникнуть насквозь.

Ты мог бы стать циничнее
Ты мог бы стать прочней
И обрастая сталью стать своим среди людей.

Хмыкает последней фразе, примеряя ее на себя, достает из кармана пачку сигарет, и второй другой протягивает бутылку с купленным алкоголем Маю, — На, подержи пока, — задается целью выяснить, что не так с этим парнем. Оглушающая, самоуничижительная, захлебывающаяся сама в себе пустота медленно выветривается с прохладой свежего Фандэйского воздуха.

“Согласился пройтись со мной, значит? Сам-то не боишься вот так неосмотрительно доверяться постороннему? Пусть обожженному об этот мир и людей, но все еще абсолютно тебе незнакомому?” — обычно он так не делает, но сейчас он пьян, немного зол, и при всем при этом отлично владеет ментальной магией, поэтому в чужой разум стучится ненавязчиво деликатно, проверяя пустят или нет, чтобы своим посланием раствориться в чужих мыслях, так, чтобы было сложно понять, чьи они на самом деле.

Зажигалкой не пользуется, прикуривая огоньком магии от щелчка пальцами, кивает на сигарету золотоволосому, все еще не убирая остальную пачку в карман:
— Ненавижу курить. Столько раз бросал и все бестолку. Ты куришь?
И ведет плечами, словно отталкивая от себя столь пронзительно прозвучавшие строки, смотрит в глаза Маю с неким упрямством, все еще не до конца понимая, почему он здесь с ним сейчас, зачем. Не просто праздное любопытство — такое обычно более лениво, но и слишком стремительно для вдумчивого интереса:

— Ты говорил, что я могу спрашивать что угодно. Пошли, послушаем музыку поближе, музыку-то любишь? Заодно расскажешь мне, почему вместо тех симпатичных девушек ты предпочел мою компанию, — затягивается, второй рукой забирает из рук золотоволосого бутылку, не церемонясь, открывает снова с помощью магии — ленивый, но рабочий способ, — делает крупный глоток, зажимая крышку между пальцами, шумно выдыхает, еще раз затягиваясь, и протягивает открытую Маю, — Никто никогда не заводит разговоры с одной лишь целью выслушать, — сдвигается с места и кивает головой через дорогу, в сторону набережной и играющей там музыки, — А значит тебе есть, о чем рассказать.

Так расскажи же мне.

Поворачивается спиной к дороге, хмурым оценивающим взглядом смотрит на Мая, делает шаг на проезжую часть, где снуют редкие в этот час машины, поправляет всей пятерней спутанные волосы, чувствует, как его слегка шатает. Идет, не глядя.

И все как тогда, ты просто брел наугад,
И мог быть счастливым без повода, повода.

Отредактировано Теодор Стефанос (2024-08-25 11:27:12)

Подпись автора

...когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.